чистая вера, или чистая свобода, высвобождают нас для того, чтобы мы становились полными и собранными. Такое высвобождение помогает нам делать произведение (романа М. Пруста и др.). Если такого высвобождения не происходит, то мы остаёмся рабами желаний и наклонностей, потребностей и ритуалов повседневной жизни, из которой никак не можем (не хотим) выбраться, а потому остаёмся в этом смысле идолопоклонниками, продолжаем бить поклоны привычным формам повседневной ритуальной жизни, усыпанной и нагромождённой всякого рода хламом, желаниями, которые тащат нас.

Здесь выходит на первое место вновь тема чистого искусства, искусства для искусства по Прусту. Не того эстетствующего богемного чистого искусства с его эстетским гурманством и обжорством, а того, что наоборот связано с достоинством и честью человека. М. К. приводит пример из воспоминаний Н. Я. Мандельштам. Так вот, в 20-е годы, она рассказывала, люди от страха в повседневном общении на кухнях прятались за псевдоартистизм, не мыслили, а рассказывали разные истории, анекдоты, прячась за них, дабы, не дай бог, не сболтнуть чего лишнего. В этих своих рассказах люди доходили до высот артистизма[108]. А вот Осип Мандельштам не болтал и не рассказывал анекдоты, оставаясь наивно чистым и открытым.

М. Пруст был против этого чистого (пустого и пошлого) артистизма, против его искуса. Идея чистого искусства у Пруста и М. К. состоит в прямо обратном – не в мимолетной одарённости поэта, выдающего экспромтом стихи на горá, а в труде души. Роман выделывается трудом души, долго и трудно. В этой работе надо обладать тончайшей чувствительностью (истинным артистизмом), обращенной на душевную работу по выделке и наращиванию душевного организма, связанного с поиском ответов на базовые вопросы – где я? зачем я? какое место занимаю я в мире?

В ситуациях дезориентации, блуждания по тропинкам и поиска выхода на большую дорогу, в ситуации переплетения тропинок, в которых оформляются разные узлы, застойники, тромбы, в которых мы застреваем, в таких ситуациях и нужна работа по распутыванию узлов, работа произведения, имеющего сверхчувственную реальность. Просто самим желанием мы не выйдем на большую дорогу, не выпутаемся из застойника. «Жить-изжить», вытягивая себя из застревания в вещах и мирах, убивающих нас, – такое возможно посредством работы произведения. Но это возможно, если мы строим его, строим свой философский или литературный текст как произведение, высвобождающее нас, помогающее преодолевать и изживать личностные и социальны закупорки.

«Человек – свет в ночи: вспыхивает утром, угаснув вечером. Он вспыхивает к жизни, умерев, словно как вспыхивает к бодрствованию, уснув».

Гераклит. Фрагменты 1989: 216.

Парадокс состоит в том, что именно мы, живущие и грешившие, только и можем спастись и выйти из губящих нас вещей. Не жившие, не совершавшие поступки, вообще никуда не попадают, даже в ад, ссылается М. К. на Данте, и «именно потому, что мы жили, мы и умираем, и вот там, где опасность – там и спасение» [ПТП 2014: 494]. В каком-то смысле здесь слышится древний Гераклит, которого перефразирует М. К.: смертью жить и жизнью умирать [ПТП 2014: 493].

Пруст, Арто, и Маркс, замечает М. К. показали идею «полного или тотального человека», преодолевающего эту закупорку, поскольку он способен практиковать максимально полный спектр отношений (тот самый «ансамбль общественных отношений»)[109].

Имеет место быть…

В качестве небольшого комментария, прежде чем мы перейдем к следующей лекции. На курсе недельный перерыв. Выше я сослался на В. Маяцкого, задавшего вопрос, который ему задал А. М. Пятигорский – «о месте, из которого я думаю» [Маяцкий 2002].

Автор весьма начитан, знает много языков. Но это многознание при отсутствии позиции ему несколько мешает быть ясным и точным, мешает в главном – в ответе на заданный вопрос: как отвечать на вопрос, из какого места я думаю? Обилие ассоциаций и ссылок не порождает мысль. Два десятка страниц, потраченных на размышления о месте мысли, породили некоторые интересные связки и сцепки, но от ответа автор уклонился. Наверное, именно потому, что собственное место, точнее, событие мысли, случающееся однажды, и рождающее место, это событие не случилось.

Но хорошие аллюзии автор наметил. Например, он вспомнил то, что Игнатий Лойола в своих духовных упражнениях и методике, регламентирующей молитвенную практику, заметил важное правило создания места для молитвы (locum orationis). Таковым местом может быть не обязательно храм (священное место), святилище, и не обязательно собрание верующих (церковь), но обязательно подготовленное и новое, чистое место. Это место встречи с Богом всякий раз создаётся заново. Молиться каждый раз приходится заново и по-своему и каждый раз как будто с нового места, сначала. Место молитвы – место начала, другого, нового[110]. Это место должно быть подготовлено, расчищено.

Для верующего поиск чувства своей уместности связан с поиском связи с Богом. И потому местом может быть любая географическая точка, город, роща, сквер (Гефсиманский сад), но важно то, что прежде всего ты сам ищешь свою уместность. Маяцкий приводит слова последователя св. Игнатия, который так и заметил, что одни ищут особые места и едут в Иерусалим, ища своего Бога, другие ищут в близлежащем храме или любом другом святом месте, третьи ищут это место просто в себе, в своем сердце или в своей голове. И способов поиска мест будет столько, сколько будет голов[111].

Вообще-то Лойола говорил о месте для молитвы, не для мысли, но с этим связано и требование к «ноотопии» (созданию места мысли), как и то, что известно как практика иеоротопии, создание священных мест.

Ведь как в практике иеротопии человек ищет места встречи с Богом, со священным, выходя из профанного мира, пытаясь соприкоснуться с миром сакральным, так и в случае с ноотопией человек пытается, если он явился в этот мир, найти своё осмысленное место. Здесь снова звучит выше обозначенная тема М. К.: тема готовности мира, в котором уже всё поставлено на свои места, а тебе новенькому места в нём пока нет, и тебе предстоит его ещё занять, точнее, создать, через попытку помыслить, то есть создать своё место мысли. В этой попытке ты действуешь примерно также: ты попадаешь в мир как бы немыслия, мир, в котором твоей мысли ещё не было и быть не могло. Ты являешься в мир, будучи вообще никто, как вещь среди вещей. И среди начерченных, детерминированных и узаконенных, устоявшихся вещей тебе еще предстоит создать то, чего не было. А это возможно лишь на границах, в щелях, расщелинах, складках, краях и проч. то есть там, где ещё