Но чтобы нащупывать эти края и межи, эти складки, приходится как-то выйти из привычных вещей, из опыта и как-то приподняться, что, собственно, и есть второй смысл феномена мысли: мысль как зрение, умозрение, видение. М. К. любил приводить пример с телескопом, любимым инструментом Галилея и Пруста. Так вот, часть этимона, слово σκοπός производно от σκέπτομαι, осматриваться, смотреть, взирать, рассматривать, обдумывать, взвешивать, обращать внимание[112].

Что это означает в категориях духовного пространства? Чтобы сориентироваться, выйти на большую дорогу (см. выше), необходимо обозреть, осмотреться вокруг, надо взобраться на более высокую, высшую точку, осмотреться окрест себя. Что и означает занять высшую точку, занять возвышенное место (то есть σκοπῐά, возвышенное место, взобраться на сторожевую башню), чтобы оттуда наблюдать за тем, что происходит.

Христа распяли на Голгофе, на возвышенном месте, дабы он видел и все видели. Его преображение также происходило на горе. А вот молился Он в сквере, в тихом, укромном месте.

Узрить, всматриваться, увидеть, – такое действие прежде всего предполагает необходимость приподняться, взойти на высшую точку вертикали. Если вертикаль восхождения не выстраивается, то ты не сможешь взойти, а значит не сможешь и увидеть! Вот ведь в чём смысл! А значит не сможешь и помыслить! Онтологическая вертикаль, опора, становится архитектоническим условием акта мысли. Занятие, точнее, создание места мысли означает нахождение своей высшей точки, достижение вертикальной точки возвышения, высматривание и обозревание окрест своей души, включающее в себя и настройку точки зрения (здесь место!), глубинную рефлексию, вырабатывающую в тебе фигуру скептика (σκεπτικός), склонного к размышлению, рассматриванию, сомнению и критическому разбору, включая и радикальное эпохé, предтечу принципа у Э. Гуссерля.

Получается такое смысловое гнездо, связанное с местом-зрением-мыслью: смотреть, зрить (узрить, выяснять, обозревая всё вокруг), мыслить, размышлять, подмечать, выстраиваясь в долгую вертикаль, ища себе место, подыскивая, подстраивая его под себя. Это мысль-зрение особое, связанное с присмотром, надсмотром над своей душой. Человек сам себе надзиратель и места блюститель[113].

Рамочным условием остаётся то, что прежде, чем имеет место быть человек, имеет место быть его авторская мысль от первого лица. Чтобы в мысли имело место то, что должно быть реально как место человека. Это значит имеет место быть событие.

Примерно в таких же выражениях пытается возродить опыт философствования в «Манифесте философии» А. Бадью: чтобы наше время было представимо как время, когда «в мысли имело место то, что никогда прежде места не имело» [Бадью 2012: 61]. Правда, для А. Бадью бытие и событие разведены по разные стороны, для него событие не выступает онтологической проблемой, проблемой бытия, поскольку не является сущим. Здесь не время и не место (sic!) обсуждать его философию. Замечу лишь, что М. Хайдеггер онтологически как раз увязал место, бытие и событие: «бытие имеет Место», Место вмещает в себя бытие, поскольку впускает в себя присутствие. Бытие понимается не как абстрактная идея сущего, а как присутствие [Хайдеггер 1993: 396]. А присутствие событийно и обнаруживается во времени. Присутствие означает «постоянное, задевающее человека, достающее его, ему врученное пребывание» [Хайдеггер 1993: 395]. Присутствие протяженно в пространстве-времени и проступает в открытости, и потому открытость вмещает в себя пространство, то есть имеет место [Хайдеггер 1993: 399]. А потому время не есть как сущее, время имеет место, оно случается в присутствии. Место вмещает бытие во времени как присутствие. А то, что определяет время и бытие в их собственном существе, мы называем событием [Хайдеггер 1993: 402-403]. Проблема, замечает М. Хайдеггер, в том и состоит, что мы привыкли понимать событие в его расхожем словарном значении – как происшествие, как случай [Хайдеггер 1993: 403]. Так понимать событие мы не можем. Для нас событием выступает как раз то, что в нём сбывается через присутствие. Не каждый случай или происшествие есть событие, а то, в котором, через которое, через его открытость, проступает, просвечивает полное бытие во времени, и потому имеющее место. А потому речь идёт о бытии, покоящемся в событии, нежели о приключенческом качестве события.

В идее «обоснованного покоя», кстати, и М. М. Бахтин видел проблему события, а не в его приключенческом характере [Бахтин 2003]. М. М. Бахтин разводил историческое событие и личное. В событии личном, интимном, главным является «причастность моя». С этого начинается религиозный опыт – опыт причастности: «Я нахожусь в бытии как в событии, я причастен в единственной точке свершения». А причастность возможна лишь только как событийная причастность [Бахтин 2003: 328-329].

Событие – не приключение, не случай, не происшествие, не то, что эмпирически вдруг происходит с нами (именно происходит, независимо от нас, как в сказке, по принципу «вдруг!»), а то, что наполняет бытие обоснованным, имеющим место покоем, то есть принятием мира в себе и себя в мире, преодолением шизофренического раздрая между Я и Ты, Я и Иное мне. Через событие сбывается бытие во времени. Да, Хайдеггер и Бахтин понимали, что прежде бытие понималось и развертывалось как сущее – прежде философия, отправляясь от сущего, мыслила бытие как идею [Хайдеггер 1993: 404]. Но сейчас, говорит М. Хайдеггер в 1962 году, мы понимаем бытие как событие. Если мы помыслим бытие как присутствие, то есть, значит нахождение места, уместность, которая в свою очередь просвечивается во времени, то «бытие принадлежит событию» [Хайдеггер 1993: 404].

Еще один аспект появляется здесь в мысли М. Хайдеггера, это аспект, относящийся, кстати к контекстам М. К. – бытие как хранилище времени: бытие являет себя как «хранимое протяжением времени вмещение уместности присутствия. Вмещение присутствия есть собственность (имение) события. Бытие исчезает в событии. <…> Время и бытие сбываются в событии» [Хайдеггер 1993: 404].

Если бы мы понимали событие как приключение, то, например, жизнь авантюриста и ловеласа была бы сплошным событием и отвечала бы всем нашим чаяниям и устремлениям к тому, чтобы нас заметили. Чем больше авантюры в жизни, тем больше событийности, тем полнее жизнь, значит можно считать, что жизнь состоялась.

Проблема же в том, что собственно событийность жизни означает радикально иное, связанное с отказом от приключений и авантюр. Кстати, в биографии и автобиографии эта проблема и стоит. Расхожее мнение толкает некоторых исследователей и авторов к тому, что чем больше приключений, происшествий в жизни героя, тем больше шансов иметь, получить биографию. Если в жизни как бы ничего не происходит с точки зрения приключений и разного рода неожиданных экстраординарных случаев, то собственно и рассказать нечего, а значит и биография не получается[114].

По привычной версии событийности в разряд тех,