– Статуя «Венера». Смотрите, какая она изящная, манерная даже, правда?

Дети кивнули.

– Представляете, ее отрыл крестьянин на своем огороде, – оживленно сказала Соня.

– Где, под Петербургом? – деловито спросил хитрован, по его глазам видно было, что он не прочь приступить к раскопкам у себя на даче.

– В Италии. Потом Римский Папа наложил вето на вывоз статуи из Италии. Но Петру Первому удалось ее купить.

– За сколько? – спросил хитрован.

– Не знаю, – ответила Соня. – Петр Первый поставил Венеру в Летнем саду, потом Екатерина Вторая подарила ее Потемкину…

– Подарила? – усомнился въедливый хитрован. – За что?

– Ну-у… за верную службу, – туманно ответила Соня. – Пойдемте в зал Августа. Знаете, римский император Август был такой осторожный человек, что даже со своей женой разговаривал по заранее составленному конспекту… Она взглянула на часы. – Все, ребятки, время… Зал Юпитера в следующий раз.

В гардеробе к Соне подошел хитрован.

– Что такое «вето»?

– Вето – это когда совершенно точно нельзя, – робко объяснил Антоша.

Соня кивнула хитровану, потянула Антошу к выходу и сразу же увидела Князева. Увидела, встрепенулась счастливо и, смутившись, покосилась на Антошу. Ребенок – это вето. Впутывать ребенка стыдно, ужасно, нельзя… Но… прилететь в Питер, чтобы рассказать в вестибюле Эрмитажа анекдот про любовника в шкафу и тут же улететь обратно в Москву, не менее ужасно, не менее нельзя, – так утешала себя Соня, радостно улыбаясь Князеву.

Они шли по Дворцовой к атлантам.

– Если хотите, можете посчитать атлантов. – Антоша доверчиво поднял голову к Князеву, и у того стало такое напряженное лицо, словно атланты дали ему подержать свою ношу. – Один, два, три… Когда вы увидите шестого атланта, мы окажемся у маминой машины. Мамина машина всегда стоит у шестого атланта.

Сели в «крайслер», Соня за руль, Антоша и Князев на заднее сиденье. Два ее любимых человека.

– Вы не первый раз в Петербурге? – светски поинтересовался обычно не стеснительный со взрослыми Антоша. – Что вам больше всего у нас нравится?

Князев, тоже обычно не стеснительный, напряженно улыбнулся, пробормотал в ответ «Коничков мост», и Антоша удивленно замолчал.

Пришлось Соне оживленно беседовать самой с собой на очень интересную тему – что в Питере осенью всегда идет дождь.

– Может быть, вы к нам зайдете? – выглядывая из щек, спросил вежливый Антоша у дома 38 А по Таврической улице.

– Если мама не возражает… – ответил Князев и посмотрел на Соню так, как он умел, сердито и жалобно одновременно. «Можно мне еще побыть с тобой? Я так тебя люблю. Пожалуйста, Соня» – означал этот взгляд.

Привести Князева домой стыдно, ужасно, нельзя… Но… прилететь в Питер, чтобы помолчать семь минут, за которые они доехали от Дворцовой площади до Таврической улицы, не менее ужасно, – так утешала себя Соня, проходя с Антошей и Князевым мимо охранника.

– Не искуса-ай меня без нужды… – распевала за дверью Броня, она всегда долго возилась с замками.

– Броня, это Алексей, врач из Москвы.

– Здрас-сьте… Вы врач?! – обрадовалась Броня. – По гриппу? А у меня как раз будет грипп.

Броня хихикнула, прикрыла ладошкой рот, театральным шепотом прошипела в сторону Сони «краси-ивый мужчина» и скрылась в глубине квартиры. Хлопнули дверцы шкафа, и спустя минуту Броня вернулась, обмотанная поверх халата Сониным бархатным шарфом от Laura Biagiotti, как повязывают детей поверх шубы.

– Зачем ты вылила на себя полфлакона Coco Chanel? – поморщилась Соня.

– Кто, я? Я случайно об них споткнулась.

– Случайно споткнулась о мои духи, которые лежали в шкафу?

– А? Не искуса-ай меня без нужды, – запела Броня. Она неплохо притворялась то глуховатой, то рассеянной, то еще какой-нибудь, по мере надобности.

Броня принимала гостя, московского врача, по всем правилам, показывала квартиру, уважительно советовалась о здоровье своих американских родственников и напропалую кокетничала, поводя голубыми миндалевидными глазками, как ее учили, – вниз, в угол, на предмет.

– Вы вареники кушаете? – спросила она Князева. – Я имею в виду когда-нибудь?.. Сейчас у меня вареников нет.

Выпили чай с булочками, и Броня достала из кармана халата колоду карт.

– Объясняю, как играть, – подмигнула она. – Открываем верхнюю карту. Девятка – «гав-гав». Десятка – «мяу-мяу». Валет – «мерси, месье». Дама – «пардон, мадам». Кто быстрее крикнет, забирает себе карту. У кого больше карт, тот выиграл.

Броня маленькой лапкой перевернула верхнюю карту в колоде, и Князев с Соней хором тявкнули:

– Гав-гав!

– Какое же это «гав-гав», когда это «мяу-мяу», – снисходительно пожурила их Броня.

Дальше дело пошло лучше, только Антоша немного отставал, и взрослые иногда поддавались, позволяя ему выиграть карту. Все веселились, перекрикивая друг друга, кричали:

– Пардон, мадам! Не жульничай! Гав-гав! Не подглядывай! Мерси, месье! Я первая сказала!..

Соня так смеялась, что даже получила выговор от позвонившей в разгар игры Нины Андреевны.

– Ты что там хрюкаешь?

– Я смеюсь. Играем с Броней в карты… Ой, мяу-мяу!

– И «Мусик» тоже?.. Мяу-мяу?.. – поинтересовалась Нина Андреевна.

– Да, – соврала Соня, – мяукает громче всех.

– Ну-ну… Это в нем местечковые гены прадедушки взыграли, – иронически хмыкнула Нина Андреевна, не зло – она же не антисемитка какая-нибудь, боже упаси. – Соня? Скажи Броне, что на днях я возьму ее в музей.

В прежней жизни Нина Андреевна конечно же была интернационалисткой. И когда разрешили не любить кого захочется, она все равно осталась убежденной интернационалисткой, всех, кого видела по телевизору, жалела, болела душой за всех. Только евреев она не любила – евреев ей жалеть было не за что. Впервые Нина Андреевна задумалась об этом, когда трудилась в паспортной службе. Так что можно сказать, что евреев она не любила по работе.

Они приходили за справками, то есть все приходили, но только евреи за справками для эмиграции. В руках у них были шоколадки, чтобы получить свои справки побыстрее, а в глазах… тоже что-то такое было. Не иначе как радость оттого, что уедут и больше никогда не увидят Нину Андреевну. Нина Андреевна злилась, что они спасаются, уезжают, как будто прежде все они были в одном с ней строю – вместе отражали нападение татар и монголов, шведов и немцев, потом вместе со своим Карлом Марксом сделали Нине Андреевне революцию и сражались с ней плечом к плечу за коммунистические идеалы. А теперь уезжают… А она остается. Нина Андреевна ни за что не опустилась бы до антисемитизма, но… почему они уезжают?!. Пропадать, так всем вместе… Единственное, чем Нина Андреевна могла выразить свой протест, это захлопнуть окошечко пораньше и посильнее.