На первый взгляд такое страстное желание было странным – зачем ему, с его огромным, бесспорным успехом, это слово – академик?.. Ведь он и научную жизнь давно оставил, и академиков сейчас развелось немало, почти каждый – академик какой-нибудь академии.

В самом начале пути у Головина уже был план – аспирантура, ассистент, и. о. доцента, доцент. Затем – доктор наук, профессор, завкафедрой, ректор, академик. План Головина нарушился в начале 90-х, как и у всей страны, но Головин кафедру не бросил и все-таки докторскую защитил. Однако оставаться доцентом на нищенской зарплате было невозможно, стыдно. Начал он с компьютеров, как все, но не в больших масштабах, а скорее по-домашнему – кто-то едет за границу, привозит компьютер, прибыль космическая, если в процентах, отличная, если в деньгах. И дальше все было успешно, очень успешно. И было бы успешно, но… Но рассчитать долгосрочную схему в бизнесе невозможно, бизнес сегодня есть, а завтра нет, и не все от него зависит. Сколько людей за эти годы исчезло, а ведь все они думали, что вместе со своими деньгами были навсегда. Именно это «не все от него зависит», нестабильность, невозможность планировать далеко вперед категорически не подходили Головину, он был бегун на длинные размеченные дистанции, стайер, а не спринтер. Побродив по вариантам, Алексей Юрьевич со счастливой уверенностью в правильности выбранного пути вернулся к образованию уже как к бизнесу. И к прежнему плану – профессор, ректор, АКАДЕМИК… За эти годы доктор физико-математических наук Головин многому научился – понимать, кого для какой цели можно использовать, никого не приближать к себе. А теперь вот – неужели для того, чтобы похвастаться, у него есть только незваная Броня, неизвестно чья родственница?..

– Академик Головин, – задумчиво обратился сам к себе Алексей Юрьевич. – …Но не так-то все просто, Броня, есть у меня кое-какие проблемы…

– Ты бы отдохнул, Мусик, все же в цирк сходил… – жалостливо покачала головой Броня, – всех-то денег не заработаешь…

– Тут не в деньгах дело, – почти улыбнулся Алексей Юрьевич и повторил про себя: «Академик Головин».

Поднимаясь по трапу самолета, Князев принял решение – расстаться. Больше никогда не видеть Соню. Решил, уселся на свое место и стал ждать, когда все пройдет – унижение, неловкость, и беспомощность, и злость, ВСЕ пройдет, и ему наконец станет хорошо или хотя бы немного легче.

Но унижение, неловкость, и беспомощность, и злость, все это почему-то не уходило, металось вместе с Князевым в ночном небе, и не было ему никакого облегчения – пока. Наверное, ближе к Москве станет легче. Ближе к Москве, дальше от Питера.

Утром, когда он уже ехал из аэропорта по Москве, зазвонил телефон.

– Мерси, месье, – вместо приветствия сказала Соня.

– Пардон, мадам, – счастливо улыбнулся Князев, начисто забыв о ночных мыслях. – Сонечка-Сонечка. У тебя чудная Броня и чудный ребенок.

…Какой он, Сонечкин ребенок?.. Непростой мальчик, трогательный, нервный. Как только отец вошел, у него губы задрожали, руки забегали по столу… Соня – понятно, она не замечает того, чего не хочет… Но ее монстр-муж неужели не понимает, не видит наконец?.. Он, конечно, хирург, а не невропатолог, но это же хрестоматийно: такие дети, инфантильные, нежные, медленные, полноватые, они более чувствительны, более интуитивны, чем сверстники, но… скажем так, развиваются не по той схеме, что другие… Каково же такому бело-розовому зефиру жить с этим монстром, с отцом, который все время пытается вписать его в равносторонний треугольник?.. Жаль ребенка и Сонечку жаль.

Так думал Князев, напрочь забыв свое решение расстаться. И отчего-то к его любви к Соне примешивалась теперь нелепая, бесполезная нежность к чужому мальчику.

Вечером Соня пришла с работы, а никто ее не встретил – ни романсом не встретил, ни запахом духов, ничем.

Торжественная, принаряженная, как в именины, Броня сидела в гостиной.

– Софа? Знаешь что? – быстро-быстро спросила Броня. – Этот… ну, твоя симпатия… Я не знаю, кто он, но он аферист.

– Бронечка? Ты заболела, плохо спала?

– Софа… – Броня крутила в руке ремешок от Сониной юбки и смотрела строго, как будто собиралась Соню выпороть. – Софа, я тебя ругать не стану, а сказать – скажу. Ты, Софа, преступник.

Соня удивленно хмыкнула.

– Да. Ты преступник. Твои шуры-муры отравляют мне старость.

Интересно, сколько раз Броня повторяла эти слова своим легкомысленным родственницам по всему миру?

– Но это совсем не то, что ты говоришь… – Соне было невыразимо приятно поговорить о своей любви, хотя бы с Броней, хотя бы в шутку, ни в чем не признаваясь. – Ну, может быть, я ему нравлюсь…

—Ах, ты ему нравишься?! – едко передразнила Броня. – Ну не зна-аю… Со мной почему-то ничего такого не происходит.

В преданной Броне боролись обида за Алексея Юрьевича, такого невзрачного в сравнении с мужественным Князевым, и честность, но честность не победила.

– Он у тебя некрасивый, наш Мусик лучше, – запальчиво сказала она.

– Лучше, – кротко кивнула Соня.

Подумав, Броня выдвинула последний аргумент:

– Он у тебя не еврей.

– Я и сама у себя не еврей, – ответила Соня. – А ваш Мусик тоже не еврей.

Она в тот вечер ни разу не посмотрела на Князева, ни слова неосторожного не сказала, ни жеста не сделала… очень старалась, чтобы воздух между ними не дрожал. КАК

Броня поняла? Колдунья, ведьма, бабка-ежка костяная ножка…

– Софа?.. Ты дождешься, что я похудею от твоих выкрутасов… – пригрозила Броня.

– Броня?.. Ты все-все придумала…

Исчезла Броня так же внезапно, как приехала, улетела, как Мэри Поппинс, когда переменился ветер…

– Софа, дай мне домашний адрес своей электронной почты… – потребовала она, провожая Соню на работу. – Мало ли что, напишешь мне… И знаешь, что я тебе скажу… Ты, Софа, солидная дама, так что не теряй голову. А то еще принесешь в подоле…

– Броня! – ужаснулась Соня. – В каком подоле?.. Пока, до вечера!

Проводив Соню, Броня забежала в ванную Алексея Юрьевича. Стучаться Броня не признавала, потому что если стучаться – какие же это родственники.

– Ты брейся, Мусик, а мне нужен билет в Нью-Йорк на сейчас, – деловито сказала она, присев на перламутровый унитаз. – В крайней мере на сегодня… У меня вчера Марик отравился рыбой.

– Так, отравился, и что же? – Алексей Юрьевич задумчиво рассматривал в зеркало чисто выбритое лицо.

– Я ему сказала – срочно телеграфируй желудок после рыбы.

– Так, сказала, и что же?

– Ты знаешь, сколько Марику лет?

Марику было лет триста, поэтому через час билет принесли домой.

Головин уже собирался уходить, проверял в прихожей мелочи, Броня суетилась тут же, подавала бумажник, очки, ключи, попутно вытаскивала в прихожую свои птичьи кошелки.