— При этом Берни никогда ничего у него не берет, не переживайте, — заверила нас Роуз. — Берни, расскажи, что ты сделал, когда он был у нас и ты сказал ему сесть и заткнуться. Так и сказал, правда! Он даже слегка толкнул его в грудь — это кинозвезду-то! — и сказал: «Да ладно тебе, Мэнни! Сядь и заткнись. Мы-то знаем, кто ты такой». Расскажи, Берни!

И Берни, задыхаясь от удовольствия, встал и разыграл для нас эту сцену.

— Ну мы просто дурачились, сами понимаете, — сказал он. — Но, в общем, дело было так. Я пихнул его таким вот манером, а потом сказал: «Да сядь уже и заткнись, Мэнни. Мы-то знаем, кто ты такой!»

— Так и было! Истинная правда! Столкнул его прямо вон в то кресло! Уэйда Мэнли!

Чуть позже, когда мы с Берни уселись поговорить по-мужски с бокалами в руках, а Роуз и Джоан уютно устроились на диванчике, Роуз уставилась на меня с кокетливым видом.

— Не хочу, чтобы у твоего мужа голова вскружилась, но знаешь, Джоани, что сказал Берни доктор Александр Корво? Берни, можно я ей расскажу?

— Расскажи, конечно! Выкладывай! — И Берни, схватив в одну руку бутылку имбирного эля, а в другую — бутылку виски, замахал ими в разные стороны, как бы показывая, что сегодня никаких секретов у нас друг от друга быть не может.

— Ладно, — сказала она. — Доктор Корво сказал, что твой муж — лучший автор из тех, какие у Берни вообще были.

Еще позже, когда уже мы с Берни сидели на диванчике, а дамы беседовали, стоя у греденции, я начал понимать, что Роуз тоже по натуре строитель. Может, она и не сделала эту греденцию собственными руками, но именно благодаря ей выросла искренняя убежденность в том, что ради этой греденции стоит выплачивать сотни и сотни долларов, в которые она им обошлась, — несомненно, в кредит. Такого рода мебель была инвестицией в будущее; и теперь, когда она разговаривала с Джоан, стоя рядом с этой греденцией, сдувая с нее пылинки и протирая разные ее части, я видел как наяву, что все мысли ее заняты организацией будущего приема. Нас с Джоан тоже пригласят, это понятно («Знакомьтесь, Роберт Прентис, помощник моего мужа, а это миссис Прентис»), да и с остальными гостями все практически предрешено: естественно, Уэйд Мэнли с женой плюс их голливудские друзья — впрочем, только избранные; будет Уолтер Уинчелл, будут Эрл Уилсон, Тутс Шор и вся эта компания[30], но куда весомее для человека утонченного окажется присутствие доктора Александра Корво с супругой и кое-кого из их окружения. А разным там Лионелям Триллингам и Рейнгольдам Нибурам, равно как и Хантингтонам Хартфордам и Лесли Р. Гровсам, а также всем прочим ранга мистера и миссис Ньюболд Моррис, если им тоже вдруг захочется прийти, придется, будьте уверены, исхитриться и вывернуться наизнанку, чтобы тоже заполучить приглашение.

В тот вечер в квартире у Сильверов было очень душно, Джоан потом это тоже признала, для меня же эта духота — единственное приличное оправдание тому, что произошло дальше: я напился до состояния буйства (в 1948 году, поверьте, у меня это получалось куда быстрее, чем сейчас). Довольно быстро я стал не только самым громогласным в комнате, но и попросту единственным, кто вообще что-то говорил; я объяснял, прости господи, что мы вчетвером еще станем когда-нибудь миллионерами.

Вот тогда-то мы и устроим настоящий праздник! Как следует отметелим Лионеля Триллинга, скажем ему, чтоб заткнулся, и будем пихать его во все кресла, какие тут есть. «И ты тут, Рейнгольд Нибур, напыщенный старый ханжа! Ну и где твои деньги? И почему бы тебе ими не подавиться?»

Берни хихикал, но вид у него был сонный, Джоан было за меня стыдно, а Роуз невозмутимо улыбалась: она-то прекрасно понимала, какими уродами порой бывают мужья. Потом мы все вчетвером оказались в нише, где каждый примерил штук по пять разных пальто, а я снова разглядывал фотографию горниста, раздумывая, не задать ли мне все-таки так долго мучивший меня вопрос. Но на этот раз я уже не знал, чего бояться больше — что Берни скажет: «Просто позировал» — или ответит: «Конечно был!» — и станет копаться в шкафу или в каком-нибудь специальном отделении греденции в поисках того самого потускневшего горна, а нам всем придется вернуться в гостиную, рассесться по местам, чтобы увидеть, как Берни вытянется — пятки вместе, носки врозь — и сыграет для нас для всех чистую, печальную мелодию отбоя.

Это было в октябре. Не помню точно, сколько «рассказов Берни Сильвера» я выдал еще той осенью. Вспоминаются смешная история про толстого туриста, который пытался высунуться в расположенное на крыше такси окошко, чтобы получше рассмотреть достопримечательности, и наглухо в нем застрял, и весьма торжественный эпизод, в котором Берни читал лекцию о расовой терпимости (что меня лично несколько покоробило в свете того, как охотно он поддакивал Роуз, когда она рассказывала о нашествии коричневых полчищ на Бронкс); но главное, что я помню о Берни в этот период, — это то, что за любым упоминанием о нем неизменно следовала перепалка между мной и Джоан.

Как-то она, например, сказала, что теперь нам, вообще-то, следовало бы пригласить их с Роуз к себе, и я ответил, чтобы она не валяла дурака. Заявил, что даже они сами наверняка от нас этого не ждут, а когда она спросила почему, раздраженно объяснил ей, не особенно стесняясь в выражениях, что классовые барьеры все равно непреодолимы и что нет смысла делать вид, что мы когда-нибудь на самом деле сможем дружить с Сильверами или что они на самом деле этого хотят.

В другой раз, под конец удивительно скучного вечера, когда мы пошли в ресторан, куда часто ходили до женитьбы, и в течение часа не могли придумать, о чем бы поговорить, она попыталась спасти положение романтическим жестом. Подняв бокал, она наклонилась ко мне через стол:

— За то, чтобы Берни продал твой последний рассказ в «Ридерс дайджест»!

— Ага, — сказал я. — Конечно. Размечталась.

— Ну что ты такой мрачный? Ты же знаешь, что это не сегодня завтра произойдет. Получим кучу денег, поедем в Европу и все такое.

— Шутишь?

Мне вдруг стало ужасно противно, что умная, образованная женщина даже в XX веке может быть такой наивной, а то, что этой женщине еще и случилось быть моей женой и я должен теперь до конца жизни подыгрывать этой простоватой наивности, в тот момент вообще показалось мне невыносимым.

— Может, пора уже немного повзрослеть? Не думаешь же ты всерьез, что эту халтуру можно куда-нибудь продать? — И я, должно быть, посмотрел на нее примерно так же, как Берни глядел на меня, когда спрашивал, неужели я правда думал, что он платит двадцать пять за один рассказ. — Неужели ты правда так думаешь?

— Да, — сказала она, опуская стакан. — Ну или по крайне мере думала. Мне казалось, ты и сам в этом уверен. Но если нет, то не кажется ли тебе, что продолжать работать на него как-то цинично и не очень честно?