— Слушай, Боб, — сказал он, когда мы снова уселись за стол. — Ну чего там писать про этого Полетти, тебе же это раз плюнуть. И вот что еще я тебе скажу. Раз уж тут надо просто написать текст и никаких гонораров дальше не предполагается, давай сойдемся на десяти долларах, а не на пяти. Согласен?

— Ладно, Берни, но мне тогда надо что-то про него знать. Ну хотя бы что он конкретно для людей делает?

Довольно быстро выяснилось, что Берни знает про Винсента Джея Полетти немногим больше, чем я. Он настоящий слуга народа, и больше ничего; делает все, что в его силах, чтобы помочь людям.

— Ну слушай, Боб. Какая разница? Где твое воображение? Раньше ты ничего такого не спрашивал. Слушай. Из того, что ты мне сейчас сказал, можно навскидку придумать такую историю. Я еду; перед роддомом меня останавливает молодая пара, он только что с фронта, и жена с ним. И у них этот ребеночек, три дня ему, и они на седьмом небе. Только есть проблема. У парня-то ни работы, ничего. Они только что сюда приехали, никого не знают, — может, они пуэрториканцы или что-то в этом роде. Платят каждую неделю за комнату, да и все. И вот денег у них уже нет. Я везу их домой, они живут прямо в моем районе, мы болтаем, и я им говорю: «Познакомлю-ка я вас, ребята, с одним моим приятелем».

— С депутатом Винсентом Джеем Полетти?

— Естественно. Только никаких имен я пока не называю. Просто говорю, что он мой приятель. Так вот, мы подъезжаем, я захожу, рассказываю Полетти, в чем проблема, он выходит, заводит разговор с молодыми и дает им денег или как-то так. Понимаешь? Половина рассказа у тебя уже есть.

— Да-да, Берни, подожди только.

Я встал и начал ходить взад-вперед с театральным видом — как в Голливуде люди, должно быть, ходят туда-сюда во время сценарных совещаний.

— Подожди. После того как он дал им денег, он садится к тебе в такси и ты везешь его по бульвару Гранд-конкурс, а эти двое пуэрториканцев стоят на обочине, смотрят друг на друга, и девушка спрашивает: «Ну и кто это был?» А парень с серьезным видом отвечает: «Дорогая, неужели ты не знаешь? Неужели ты не заметила, что он был в маске?»[31] — и она говорит: «Нет, ну не может же быть, что…», а он отвечает: «Да-да, так и есть. Дорогая моя, это и был Одинокий депутат». И дальше, слушай! Знаешь, что будет дальше? Слушай тогда. Они идут домой и вдруг слышат голос. Ты же уже понимаешь, что этот голос говорит?

Я опустился на пол и, прильнув к паркету трясущимся коленом, выдал последнюю реплику:

— Он говорит: «Но-но, Берни Сильвер, пошел!»

На письме это, быть может, и не так смешно, но я чуть не умер от хохота. Должно быть, я смеялся не меньше минуты, пока не закашлялся и Джоан не пришла похлопать меня по спине; и только потом, уже отходя от всего этого, я понял, что Берни было не смешно. Он был озадачен, но из вежливости ухмылялся, пока я не пришел в себя, и теперь он сидел, уставившись на собственные руки, а щеки его — щеки совершенно непьющего человека — пошли пятнами. Я задел его самолюбие. Помню, как я сожалел, что его самолюбие так легко задеть и что Джоан снова ушла на кухню и не помогла мне выкарабкаться из этой затруднительной ситуации; помню, как потом нахлынули раскаяние и чувство вины и как я — чтобы прервать молчание — решил, что единственный достойный способ исправить ситуацию — взяться за рассказ. Естественно, он тут же воспрянул, стоило мне только сказать, что я попробую.

— Никто тебя не заставляет писать про этих пуэрториканцев, — заверил он меня. — Это просто одна из возможностей. Может, ты начнешь как-то иначе и потом перейдешь к другим вещам, и чем больше их будет, тем лучше. Сам поймешь, что написать.

В дверях, после еще одного рукопожатия (мне казалось, что мы только и делали весь вечер, что жали друг другу руки), я сказал:

— Так за этот десять долларов — да, Берни?

— Да, Боб.

— А тебе обязательно было браться за это? — спросила меня Джоан, как только он ушел.

— Почему нет?

— Ну потому что написать это невозможно — правильно я поняла?

— Слушай, сделай мне, пожалуйста, одолжение. Отстань, а?

Она встала прямо передо мной, руки в боки.

— Не понимаю, Боб. Зачем ты пообещал ему, что напишешь?

— А сама как думаешь? Потому что нам очень понадобятся эти десять долларов — вот почему.

В конце концов я все это выстроил — ну, выстроил-шмыстроил. Просто заправлял в свою старую машинку сначала первую страницу, потом вторую, потом третью — и я все-таки написал эту галиматью. Там действительно все начиналось с бедных пуэрториканцев, но больше двух страниц я из них выжать не смог; пришлось придумывать, как еще Винсент Джей Полетти может продемонстрировать избирателям свои исполинские добродетели.

Что делает слуга народа, когда ему позарез надо помочь людям? Раздает им деньги, вот и все; и Полетти у меня довольно быстро раскошелился сверх всякой меры. Дошло до того, что даже последним его противникам ничего не оставалось, как сесть в такси к Берни и сказать: «К Полетти!» — и все их проблемы тут же оказывались разрешенными. Что хуже всего, я был убежден, и в этой своей убежденности непреклонен, что ничего лучше написать я не могу.

Джоан этот рассказ не читала, потому что она уже спала, когда я наконец засунул эту писанину в конверт и донес до почтового ящика. На протяжении целой недели от Берни тоже ничего не было — и мы с Джоан о нем тоже не говорили. Потом, в тот же час, что и прошлый раз, на самом излете и без того утомительного дня, в прихожей раздался звонок. Я знал — как только открыл дверь и обнаружил на пороге улыбающегося Берни с еще не просохшими следами дождя на свитере, — что проблем не избежать, но я знал также, что просто так он меня не проведет.

— Боб, — сказал он, усаживаясь. — Мне самому не хочется этого говорить, но в этот раз ты меня разочаровал.

И он извлек сложенную в трубочку рукопись из-под свитера.

— Эта вещь, Боб, совершенно пустая.

— Шесть с половиной страниц. Нельзя сказать, что совершенно пустая, Берни.

— Боб, давай ты не будешь говорить мне про страницы, а? Я знаю, что здесь шесть с половиной страниц, но они пустые. Ты выставил этого человека идиотом, Боб. Он у тебя только и делает, что всем башляет.

— Ну это ты мне подсказал, Берни.

— Ну да, этим пуэрториканцам, да, что-то он им мог дать, бог с ним. Но тут ты заставляешь его сорить деньгами, будто он пьяный матрос, или я не знаю кто.

Я думал, что запла́чу, но вместо этого заговорил низким голосом, очень сдержанно:

— Берни, я же спрашивал тебя, чем еще он мог бы заняться. И я тебя предупреждал, что понятия не имею, что еще он может выдать. Если ты хотел, чтобы он сделал что-то другое, надо было мне об этом сказать.