Первое время видения не идут из головы, закадровым шумом преследуют даже в столовой. Бена подмывает рассказать обо всем Энни.

Нет, слишком интимно, нелепо. Лучше промолчать. Попытка облечь пережитое в слова подтачивает его веру.

Бен ограничивается туманным вопросом:

– Тебе не снилось ничего странного?

Энни даже не поворачивается, занятая Грейси.

– Нет, мне вообще ничего не снилось.

Она очень отдалилась от него, стала чужой, как попутчица в поезде.

На второй день в соседней колыбельке ребенок чуть старше Грейс начинает хныкать во сне. Морщит лобик. Как выясняет потом Энни, из подгузника малыша льет через край. Бен зовет медсестру. Отчаявшись дождаться помощи, Энни сама берется за дело. В ряде обстоятельств смена подгузника приравнивается к священному таинству.

Спустя несколько дней мальчик, лежащий неподалеку от Грейс, приходит в себя. Движение век, белки` глаз внушают надежду всем родителям в комнате.

– Хочу к маме. – Мальчик на удивление спокоен, уверенный, что просьба будет мгновенно выполнена. – Хочу к маме.

Но когда мама не появляется по первому его зову, малыш начинает плакать.

Бен пробует его утешить – безрезультатно.

Наконец маму отыскивают и приводят к сыну.

– Он звал меня? – спрашивает она, сжимая ребенка в объятиях. – Словами?

Сыну почти два годика, объясняет женщина, и он пока не разговаривает предложениями. А сейчас только послушайте!

– Мама, мне приснился страшный сон.

Посреди всеобщей радости Грейси продолжает спать. Родители подстригают ей ногти, купают, ночуют на голом полу возле колыбели.

Бен все чаще думает о своих снах. Все больше видит в них предвестие беды, и эта мысль пугает до потери пульса. В снах недостает главного – его девочки. Если они и впрямь пророчат будущее, то где же она?

В знаменитом эксперименте геолог отшельником прожил восемь недель в темной пещере. Среди всего прочего он стремился определить точность своих внутренних часов. Просыпался и засыпал когда вздумается. Отмечал дни в блокноте. Лишившись четких временны́х ориентиров, не наблюдая восходов и закатов, его организм постепенно выбился из нормального ритма. Под конец опыта геолог утверждал, что провел под землей всего тридцать пять дней, хотя на поверхности минуло шестьдесят суток.

Три недели забытья чудятся Либби коротким обеденным сном. Она просыпается умиротворенная, с улыбкой на лице. Зевает и потягивается под простыней.

При виде очнувшейся сестры Сара испытывает небывалый подъем. Поистине, только облегчение способно творить такие чудеса.

– Как ты себя чувствуешь? – спрашивает Сара.

Либби просыпается в собственной спальне, куда отец принес ее после пожара, – в суматохе многие пациенты остались без присмотра. Сара с отцом заботились о ней круглыми сутками без помощи врачей и медсестер.

– Ты не поверишь, какой я видела сон! – Голос у Либби охрип, кудряшки спутались. Похоже, она не осознает, сколько времени проспала.

– И какой? – напряженным тоном спрашивает отец.

Сестры переглядываются – старая привычка.

– Папа, куда делась твоя борода?! – восклицает Либби.

– Те сны не совсем обычные, уяснила? Так что ты видела?

У отца начали отрастать волосы, но уже седые, не каштановые, как прежде. С момента пробуждения он ни грамма не прибавил в весе.

– Мне снилась мама, – необычайно тихо, с благоговением произносит Либби. – Мы были у озера.

Однако отец качает головой:

– Нет, не то. – Он выставляет ладонь, точно знак «стоп». – Давай следующий сон.

– Больше ничего, – отвечает Либби.

Папа допытывается, не ошиблась ли она, и, удостоверившись в тщетности расспросов, исчезает внизу.

– Сколько я проспала? – шепчет Либби, когда девочки остаются наедине.

– Три недели.

Реакция Либби почти физическая, как будто из легких выкачали весь воздух.

– А мне казалось, всего пару часов. Просто прикорнула ненадолго.

Кошки ластятся к Либби, забираются на постель.

– Ты тоже была в моем сне, – сообщает она. – Ты, я и мама.

Прикрыв глаза, Либби вспоминает каждую мелочь, каждую деталь: лавандовую пряжу маминого свитера, ее ногти, покрытые бледно-персиковым лаком.

– Еще серьги. – Из горы бижутерии на тумбочке Либби выуживает пару серебряных обручей. – Мама носила именно их.

На раскладном столике у озера расстелена газета. Приготовлены пальчиковые краски.

– Мы с тобой шлепали отпечатки ладоней, а мама рисовала озеро.

Упоительно пахнет шашлыком. Кто-то на пляже жарит мясо. Мама характерным жестом отбрасывает волосы с лица.

– На тебе была заколка в форме подсолнуха и белый сарафан, – перечисляет Либби.

Мама вручает им по пластиковому стаканчику с молоком и упаковку сырных крекеров.

– Потом я стала хулиганить, швырять краски, а мама сказала: «Девочки, мы же договорились».

Голубая краска высыхает на ладони, в воздухе разносится пение птиц, вопли детворы, плещущейся в озере.

– Помнишь этот день? – спрашивает Либби.

– Нет, – бормочет Сара.

– Думаю, это было взаправду, – заявляет Либби. Далекий полдень во всей красе вынырнул из омута прошлого.

Вплоть до сегодняшнего дня Либби ничего не помнила о маме – та умерла, когда младшая была совсем крохой.

– Чушь. – Сару переполняет невесть откуда взявшаяся зависть. – Ты была слишком маленькая.

Однако она заставляет сестру повторить сон в мельчайших подробностях, в итоге рассказ затягивается на куда больший срок, чем время, проведенное с мамой у озера.

Внезапно Либби понижает голос до шепота:

– А папе что снилось?

– Пожар в библиотеке.

– Смените тему! – кричит отец из соседней комнаты.

– И пожар действительно случился, – шепчет Сара.

Во взгляде Либби вспыхивает тревога.

– Все вышло прямо как в твоем сне, верно, пап? – заключает Сара.

Но отец упрямо качает головой:

– Нет, в моем сне никто не погиб.

Пока внедорожники колесят по улицам Санта-Лоры, отец считает и пересчитывает запасы в погребе. К давним тревогам прибавились новые, навеянные больничными грезами.

– Мне снилось, что океаны сместились на сотню миль вглубь побережья, – рассказывает он. – Лос-Анджелес сгинул в пучине, а вода подобралась к основанию здешних гор. – Отец прикладывается к банке с пивом. Шумно сглатывает. – А сегодня по телевизору передали: в Антарктике вот-вот рухнет крупнейший ледник. Понимаете, к чему я?