— Пошли, я тебе кое-что покажу.

Димка безропотно повиновался. Я вообще заметила, что мужчины, имеющие склонность к «голубизне», чаще всего сговорчивы и покладисты. Возможно, все дело в том, что женщины обращаются с ними без нажима и предъявляют к ним минимум претензий, не то что к обыкновенным самцам.

Лидия лежала на спине. Она дышала совсем бесшумно. Словом, ее присутствия не ощущалось. Я подняла «Золотую осень». Под ней была печная отдушина. И больше ничего.

— Но где же сейф? — пробормотала я. — Может, она убрала его в другое место?

— Что еще за сейф? Там были письма?

— Нет. Шкатулка с драгоценностями. Лидия говорит, они принадлежали бабушке. Ты видел когда-нибудь, чтобы бабушка носила драгоценности? — шепотом спросила я.

— Она носила брошку-сердечко. Я не видел на ней никаких драгоценностей. Тебе приснилось?

— Нет. Я бредила. Рубиновыми браслетами, бриллиантовыми серьгами, аметистовыми кулонами. Накурилась маруси и словила царский кайф.

— Прости. В таком случае это были стекляшки. Когда-то мать пела в самодеятельности. Вся в бусах и разноцветных камешках.

— Такое барахло не хранят, — возразила я. — Сейф был величиной с пятилитровую канистру из-под оливкового масла. Его можно вынуть из отдушины и спрятать в другом месте. Правда, он, наверное, очень тяжелый.

Мы обыскали весь дом. Безрезультатно.

— Интересно, а что это вдруг мать распустила перед тобой перья? — недоумевал Димка. — Я ведь знаю: она из тех людей, кто просто так шагу не ступит. Что ей нужно от тебя?

— Чтобы мы оба забыли Юрасика. Чтобы я была с тобой. Она считает, в моих силах сделать тебя счастливым.

— А ты знаешь, она, кажется, права. Нам вдвоем может быть очень хорошо. Мы даже представить себе не можем, как нам будет хорошо.

Отныне я тоже много думала о Юрасике. Я никогда не представляла нас вместе, как это делают влюбленные женщины в своих мечтах. В моих мечтах Юрасик всегда был один. Мне нравилось думать о нем, засыпая под шелест дождя за окном. Иногда Юрасик мне снился. Я жила в каком-то царстве Юрасика.

Я рассказала о своих ощущениях Димке, и он понимающе закивал головой.

— Со мной то же самое происходит. Я никогда не представляю нас вместе. Ирка мешала мне думать о Юрасике, и это выводило меня из себя. С тобой все иначе. Наверное, мы бы могли влюбиться друг в друга.

Я думала о том же. Прежде чем влюбиться, я оценивала ситуацию. В этом было что-то необычное и даже сверхъестественное. Но ведь в нашей жизни присутствовал Юрасик. Никто из окружающих не смог бы этого понять. Да мы и не стремились быть понятыми.

— Он сейчас сидит и смотрит в поле. Но видит его по-своему. Он рассказывал мне, что осенью отчетливо видит поле в весенних цветах, а летом ему иногда кажется, будто оно покрыто мягким сверкающим снегом, на котором отпечатаны крестики птичьих следов. Один раз он следил за кобчиком, который кормил в гнезде птенцов. Юрасик говорит, он развил в себе эти способности в детстве, когда Старый Мопс запирала его в комнате и заставляла делать уроки. Он так ни разу и не сделал их до конца, и она бесилась от злости. Как я ненавижу эту гадюку!

— Ты ее боишься.

— Да. Она может ославить меня на весь город. Она и про бабушку что-то знает. Она — хранилище грязных тайн. Как мусорный ящик. Мать говорит, Старый Мопс держит в страхе весь город.

— Я ее ни капли не боюсь.

— Ты не принадлежишь этому городу. — Димка потянулся и взял меня за руку. — Хочу полежать с тобой рядом. Как раньше. Помнишь?

— Тогда нас было трое.

— Да. — Он вздохнул. — Можно представить, что нас трое. Ты, Юрасик и я. Он лежит посередине, а мы по бокам. Мы соединили руки. Вот так…

Димка снял ботинки и очутился рядом со мной. Он прижался ко мне своим горячим боком, уткнулся носом в мое плечо и затих.

Я тоже закрыла глаза. И перенеслась мысленно на пятнадцать лет назад. Я помнила каждую деталь из того прошлого, но я его не ощущала — я не могла вернуть атмосферу. Я сказала об этом Димке.

— Я тоже не могу проникнуться прошлым. Оно почему-то не возвращается. Даже если Юрасик будет рядом, оно не вернется. Мы перестали быть чистыми и наивными. Мы знаем то, чего нам не стоит знать. Мне так хочется, чтоб вернулось все как было.

Он сел в кровати, достал из кармана рубашки пачку с сигаретами. Мне в ноздри ударил соблазнительный аромат чего-то похожего на «Кэмел».

Я протянула руку и взяла у него сигарету. Мы лежали какое-то время голова к голове и молча курили. Первым заговорил Димка:

— Вот вошел Юрасик. Он сказал: я вижу на стене тень от колыхания складок хитона твоей души. Она танцует танго в объятиях собственного страха.

— Я вижу отражение свечей на глади реки, — подхватила я. — Ночные бабочки носятся, шелестя своими разноцветными крыльями, на серпе юного месяца раскачивается стрекоза с посеребренными звездной пылью крыльями. Дым от костра Дафниса и Хлои низко стелется над лугом…

Мы обнялись и закрыли глаза. Мое тело поднималось и опускалось на волнах. Оно касалось Димкиного где-то под волной, и тогда я испытывала душевную негу. Мне больше ничего не хотелось, Димке, я уверена, тоже.

Мы встали, повинуясь одному и тому же импульсу. В доме было тихо и темно. Я открыла шкаф в чулане, на верхней полке под стопкой пожелтевших от времени некогда белоснежных ночных рубашек бабушки нашла «Огонек» за июль 1965 года. Меня тогда еще на свете не было. Я уселась на ковер. Мной овладело жгучее любопытство — что происходило на свете накануне дня моего рождения. Я стала листать журнал, положив его между широко расставленных ног. Димка сидел на корточках сбоку и вылизывал мою левую щеку. Я обнаружила в журнале конверт. В этот момент Димка заставил меня лечь на спину и стал вылизывать шею и грудь. Я же читала письмо, которое держала перед собой на вытянутых руках. Мой мозг работал четко, но каждое слово, запятая, даже пробел между строчками почему-то казались мне смешными.

«Бесценная моя!

Не осуждай за странный с точки зрения обывательского смысла поступок. Ладно? Мы могли бы уехать вдвоем и быть наконец вместе — а ведь мы с тобой никогда не были вместе, если не считать тех трех счастливых и тревожных дней в Рассветном, когда я сидел возле твоей постели и прислушивался к твоему воспаленному дыханию. Может, ты… Нет, ты никогда не сможешь бросить в физиономию этого вонючего городишки свое презрение. Я не осуждаю тебя за это — не мое это право. Но я хочу, чтобы ты знала: примчусь по первому твоему зову, если даже придется лезть на брюхе через Гималаи…»

Димка в это время расстегивал одну за одной пуговицы на моей блузке, постепенно добираясь языком до моего пупка. Я расхохоталась, почувствовав приближение оргазма.

Все-таки я дочитала письмо до конца, хоть Димка и делал все возможное для того, чтоб не дать мне это сделать. Из письма я поняла, что мою бабушку и Мишу Орлова связывало на протяжении двадцати с лишним лет глубокое платоническое чувство, которое в один прекрасный момент вышло из-под контроля, в результате чего родился Димка. Еще я сделала вывод, что об их романе каким-то образом стало известно Анжелике Петровне, после чего жизнь влюбленных превратилась в кромешный ад. Миша Орлов регулярно платил своей племяннице за молчание. Бабушка обшивала ее с ног до головы. Бриллианты, которые достались Мише от матери, он отдал на хранение Юрасику. Он просил в письме разделить их между Димкой, мной и Юрасиком.