Лунный пруд. У черта на рогах, на северной окраине города. Полночная луна сияет для Августа Белла где угодно, так почему бы ей не сиять в Брекен-Ридже, резиденции короля Артура и рыцарей Круглого стола. Небольшой дом Роберта Белла из оранжевого кирпича в Квинслендском жилищном товариществе – скоплении маленьких кирпичных домов вниз по склону от Артур-стрит, Гавейн-роуд, Персиваль-стрит и Герайнт-стрит. Здесь сидит сэр Август Безмолвный в водосточном желобе, возле черного почтового ящика, прикрепленного к рассохшейся палке. Садовый шланг лежит на его правом бедре, пока Август заполняет плоский асфальтовый противень Ланселот-стрит водой с правильного ракурса, чтобы отразить полную луну, настолько яркую, что Тот, Кто Живет в Пруду, может разглядеть его влажные губы, насвистывающие «И оркестр сыграл “Вальсирующую Матильду”»[28].

Я наблюдаю за Августом из-за синего фургона «Ниссан», припаркованного через пять домов дальше по улице. Он кидает взгляд на небо, а затем перекручивает садовый шланг в руках так, что вода перестает течь и Лунный пруд застывает, отражая идеальную серебристую луну. Потом Август тянется к старой ржавой клюшке для гольфа, которая лежит рядом с ним, встает, наклоняется над Лунным прудом и смотрит на свое отражение. Он переворачивает клюшку вверх ногами и постукивает торцом рукоятки по самой середине пруда. И видит там то, что может видеть только он. Я перебегаю поближе.

Затем он поднимает глаза и видит меня.

– Так значит, ты можешь говорить, когда захочешь? – спрашиваю я.

Август пожимает плечами и пишет в воздухе: Прости, Илай.

– Скажи это вслух!

Он опускает голову. На мгновение задумывается о чем-то. Оглядывается вокруг.

– Прости, – произносит он.

Его голос звучит мягко, хрупко, нервно и неуверенно. Он похож на мой.

– Почему, Гус?

– Что «почему»?

– Почему, дери тебя конем, ты не разговариваешь?

Он вздыхает.

– Так безопасней, – говорит он. – Так никому не навредишь.

– О чем ты толкуешь, Гус?

Август смотрит на Лунный пруд. Улыбается.

– Я не хочу навредить тебе, Илай, – говорит он. – Не хочу навредить нам. Есть вещи, которые я хотел бы сказать, но, если я скажу их, Илай, люди будут этим напуганы.

– Какие вещи?

– Важные вещи. Такие, которых люди не поймут; которые заставят людей неправильно понять меня, если я их скажу. Они неправильно поймут нас обоих, Илай. А потом они заберут меня, и кто-то левый останется присматривать за тобой.

– Я и сам прекрасно могу о себе позаботиться.

Август улыбается. Кивает.

Над нами горит уличный фонарь. Все огни во всех домах по улице выключены, за исключением света в гостиной нашего дома. Август кивком подзывает меня поближе. Я встаю рядом с ним, и мы смотрим в Лунный пруд. Взгляни на это, безмолвно говорит Август.

Он постукивает по пруду рукоятью клюшки, и рябь кругами расходится по воде от центра, и наше отражение – два брата рядом – распадается на тринадцать или четырнадцать фрагментов.

Август пишет в воздухе: Ты и я и ты и я и ты и я и ты и я и…

– Я не понимаю, – говорю я.

Он снова стучит по луже и указывает на рябь.

– Кажется, я теряю рассудок, Гус, – говорю я. – Думаю, я схожу с ума. Мне нужно поспать. У меня такое чувство, будто я во сне, и это его заключительная часть, которая кажется почти явью, перед тем, как я по-настоящему проснусь.

Он кивает.

– Я что, сумасшедший, Гус?

– Ты не сумасшедший, Илай, – отвечает Август. – Но ты – особенный. Неужели ты сам никогда не чувствовал, что особенный?

– Да какой я особенный, – говорю я. – Мне кажется, я просто очень устал.

Мы оба смотрим в Лунный пруд.

– Так ты теперь будешь разговаривать с людьми?

Август пожимает плечами.

– Я все еще раздумываю над этим, – говорит он. – Может, я просто буду разговаривать только с тобой?

– Ну, каждый с чего-то начинал.

– Знаешь, что я понял за все то время, пока держал рот на замке?

– Что?

– Большинство вещей, которые люди говорят, вовсе не нужно говорить.

Он постукивает по Лунному пруду.

– Я размышлял обо всем, что Лайл говорил мне, – произносит Август. – Он много о чем говорил, но думаю, все это вместе взятое не сказало бы больше, чем его обычное простое похлопывание меня по плечу.

– Что Лайл написал тебе за столом?

– Он сказал мне, где наркотики, – отвечает Август.

– И где наркотики?! – спрашиваю я.

– Я не скажу тебе, – отвечает он.

– Почему?!

– Потому что он также велел мне беречь тебя.

– С чего это?

– Потому что Лайл тоже знал, что ты особенный, Илай.

Я рассказываю Августу о своих приключениях. Рассказываю о своих поисках. Рассказываю, как познакомился с Кэйтлин Спайс. Рассказываю, какая она красивая. Как все в ней кажется правильным.

– Мне кажется, что я знал ее всегда, – говорю я. – Но это ведь невозможно, верно?

Август кивает.

– Откуда ты узнал ее имя в тот день? – спрашиваю я. – В день, когда ты сидел на заборе у дома и писал это имя снова и снова? Это одна из тех важных вещей? О которых ты знаешь, но не можешь сказать, потому что так безопасней?

Август пожимает плечами.

– Я просто увидел ее имя в газете, – отвечает он.

Я описываю ему ее лицо. Ее походку. Ее манеру разговаривать.

Я рассказываю ему обо всем. О моем побеге из больницы, о моей встрече с Бэтменом, о возвращении в Дарру, о новом проникновении в тайную комнату и о том, что сказал мне тот человек по телефону насчет мамы.

Мой рассказ прерывается пронзительным воем, доносящимся из гостиной дома номер пять по Ланселот-стрит.

– Это что за херня такая?

– Это папа, – говорит Август.

– Он там помирает, что ли?

– Он поет, – поясняет Август.

– Звучит так, будто он с китом разговаривает.

– Он поет песню маме, – говорит Август.

– Маме?..

– Он делает так каждую вторую ночь. Под первые четыре стакана бормотухи он всячески проклинает ее, ругает последними словами. А под следующие четыре поет ей песни.