Я киваю.

– Твои родители знают, что ты здесь?

Я киваю.

– А ты слегка загулял, так? – спрашивает она.

Я киваю.

Она бросает взгляд на рюкзак, лежащий возле моих ног.

– Ты куда-то собрался? – спрашивает она.

Я киваю.

– Куда ты идешь?

– Ну, я как раз шел сюда. А потом, наверно, пойду куда-нибудь еще. Это зависит от обстоятельств.

– От каких? – спрашивает женщина за столом.

– От Кэйтлин Спайс.

Женщина улыбается, поворачивает голову, и то, на что она смотрит, заставляет меня вскочить с места.

– Ну что ж, давай поговорим, черт побери.

Я замираю, как мог бы стоять на берегу какой-нибудь тринадцатилетний ацтекский мальчик, когда впервые увидел на горизонте испанский флот.

Она идет сразу ко мне. Не к женщине-охраннику за столом. Не к кулеру с водой. Не к входной двери. Прямиком ко мне. К Илаю Беллу. У нее самое красивое лицо, которое я когда-либо видел. Я видел это лицо на краю Вселенной. Оно разговаривало со мной. Это лицо всегда говорило со мной. Ее темно-каштановые волосы стянуты сзади, на ней очки в толстой черной оправе и белая свободная рубашка навыпуск с длинными рукавами; светло-голубые «вареные» джинсы и коричневые кожаные мокасины. В правой руке она сжимает шариковую ручку и маленький желтый блокнот размером с ладонь.

Она останавливается передо мной.

– Ты знаешь Дрища Холлидея? – спрашивает она сразу в лоб.

И я застываю на две секунды, а затем мой мозг приказывает моему рту открыться, приказывает моему автоответчику включиться, но ничего не выходит. Я пытаюсь снова, но ничего не получается. Эх, Илай-Илай. Потерявший дар речи, не могущий вымолвить ни слова на краю Вселенной. Голос временно покинул меня, так же как уверенность и хладнокровие. В отчаянии я поворачиваюсь к кулеру и наливаю себе еще один стакан воды. И когда выпиваю его, моя забинтованная правая рука бессознательно начинает писать слова в воздухе. Он мой лучший друг, – пишу я в воздухе забинтованной рукой, похожей на криво выструганную дубинку. Он мой лучший друг.

– Что ты делаешь? – интересуется Кэйтлин Спайс. – Что это такое?

– Простите, – говорю я, с облегчением слыша это слово, которое наконец-то слетело с моих губ. – Мой брат Гус так говорит.

– Так – это как? – спрашивает Кэйтлин Спайс. – Ты выглядел, будто решил покрасить дом, но забыл взять кисточку.

Неужели я действительно так выглядел? Она такая смешная. Такая проницательная.

– Мой брат Гус не разговаривает. Он пишет слова в воздухе.

– Прелестно, – отрывисто бросает она. – Но у меня статья горит, так что не мог бы ты поторопиться и рассказать мне – откуда ты знаешь Дрища Холлидея?

– Он мой лучший друг, – говорю я.

Она смеется.

– Ты лучший друг Дрища Холлидея? Дрища Холлидея не видели во плоти уже три года. Большинство людей полагает, что он уже мертв. И ты говоришь мне, что он жив и здоров и дружит с… а тебе сколько, двенадцать?

– Мне тринадцать, – поправляю я. – Дрищ сперва дружил с… ну… в общем, сначала он был при мне вроде няньки.

Она качает головой.

– Твои родители позволяли присматривать за тобой осужденному убийце? – недоверчиво говорит она. – Гудини из Богго-Роуд? Величайшему беглецу из когда-либо сидевших в австралийских тюрьмах? Человеку, который с радостью продал бы обе почки тринадцатилетнего мальчика, если бы это требовалось для успешного побега? У них весьма своеобразный подход к воспитанию.

В том, как она это произносит, есть некая теплота. Юмор и жесткость тоже, но в основном теплота. Возможно, я предвзято отношусь к ней, потому что она по-настоящему похожа на девушку моей мечты, в очках с толстой оправой в стиле Кларка Кента, но во всем, что она говорит, – есть теплота. Тепло проявляется в том, как она нежно приподнимает уголок губ, тепло исходит от кожи ее щек, от ее красной помады, из глубоких омутов ее зеленых глаз, которые похожи на окаймленные лилиями озера водохранилища Эногерра, куда Лайл возил нас с Августом искупаться в день, когда мы покупали «Атари» у той семьи в Гэпе. Я хочу нырнуть в эти зеленые глаза и прокричать: «Ура!», и плескаться в мире по имени Кэйтлин Спайс, и никогда не выныривать, чтобы глотнуть воздуха.

– Эй! – произносит она, помахивая ладонью перед моим лицом. – Ты здесь?

– Так точно! – отвечаю я.

– Ну да, вот теперь ты здесь, а пару секунд назад тормозил, – говорит она. – Ты начал пялиться прямо на меня, а потом отъехал куда-то далеко, с таким дурацким выражением лица, как у жирафа, когда он тихонько пердит и думает, что никто не слышит.

Вот, значит, как я выглядел, да? Она такая смешная!

Я показываю подбородком на двухместный диван и шепчу:

– Мы можем присесть на секунду?

Она смотрит на часы.

– У меня есть для вас история, – говорю я. – Но мне нужно быть осторожным.

Она глубоко вздыхает. Затем кивает и садится на диван.

Я сажусь рядом с ней. Она открывает свой блокнот и снимает колпачок с ручки.

– Вы собираетесь записывать? – спрашиваю я.

– Давай не будем бежать впереди паровоза, – говорит она. – Как пишется по буквам твое имя?

– Зачем вам это знать?

– Я хочу красиво вышить его на своем кардигане.

Я в замешательстве.

– Это чтобы я могла правильно написать твое имя в статье.

– Вы собираетесь написать обо мне статью?

– Если та история, которую ты мне расскажешь, того стоит – то да, – отвечает она.

– А могу я назвать вымышленное имя?

– Ну ладно, – говорит она. – Давай вымышленное.

– Теодор Цукерман!

– Это какое-то дерьмовое вымышленное имя, – замечает она. – Много ты знаешь австралийцев по имени Цукерман? Давай я придумаю. Ну… не знаю… может быть, Илай Белл?

– Откуда вы знаете мое имя?!

Она кивает на женщину за регистрационным столом.

– Ты же уже сказал его Лорейн.

Лорейн за столом понимающе улыбается.

Я делаю глубокий вдох.

– Никаких имен! – говорю я.

– Хорошо, никаких имен, – соглашается она. – Должно быть, Неизвестный Мне Мальчик, это чертовски запутанная история.

Она скрещивает ноги, разворачивается ко мне всем телом и смотрит мне в глаза.

– Ну? – говорит она.

– Что – «ну»?

– Ну скажи что-нибудь.

– Мне очень понравилась статья «Квинсленд помнит», которую вы написали про Дрища.