Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— С воинами понятно. А актрисы причем?
— Символ надо растоптать. Вот причем. Полюбит народ образ чистой девушки, а потом ее фото в голом виде на плакат печатают и в журнале.
— Такого же нет!
— Пока нет. Мы говорим о направлении развития нашего общества. А оно именно такое.
— Тогда выходит, что не все так плохо сейчас у нас в стране?
— Да. Люди научились выживать. Несмотря на репрессии, искусственный голод и нищету. Замкнулись в своем мирке и плохо доступны для воздействия. Этот мирок и разрушат, чтобы выковырять их, как из раковины. А когда станут беззащитны, попадут в намного худшее рабство.
— И не сбегут?
— Далеко не все. А одно из средств удержания — манипуляция. Сейчас послушай, это важно. Вообщем, это когда тебе не оставляют выбора, и приходится делать, хотя для тебя все варианты неправильные.
— Так можно в этом разобраться и послать всех подальше.
— А вот здесь самая сложность и есть. Используют струны души корневые, такие, что против не пойдешь. Мистическое чувство, например.
— Про которое Кант говорил?
— Не совсем, — смеется она, — начитанная ты моя. Оставь философию в покое. Это наука о человеческих заблуждениях. Схема проста. Человеку свойственно стремиться вверх. Он и стремиться. По разным направлениям. Например, любит Родину. А ему — вот твоя Родина, пьянь кругом, рвань и быдло. Или вот — мы, которые изо всех сил бьемся с мировым капитализмом и не щадим для этого ни стариков, ни женщин, ни детей, ни академиков, ни художников. Причем, своих. Если любишь Родину, клянись нам в верности и служи. А нет — ты предатель Родины и враг. И человек переносит священное чувство любви к своему народу, от которого уже одни ошметки, и к Родине на партию и комсомол. И получает священное красное знамя, священную мумию в священном мавзолее.
Или любовь к Богу. Идет человек служить своему самому чистому Идеалу. А там — да, по сути, они же. И говорят, Церковь, это мы. Постриг принял, рукоположился, так служи нам и по нашим правилам. Или еретик, изгой и анафема тебе. И служит человек, пожертвования начальству засылает, стучит на прихожан куратору из КГБ, постепенно соглашается с содомитством. Хотя Господь Иисус Христос учил ровно наоборот. Или возьми такой атавизм, как старых божеств. Клятва Гиппократа у врачей, например. Назвался врачом, значит, должен работать не щадя себя и день и ночь. А на любые возражения — ты же клятву давал. Хотя никто эту клятву не читал. И нет там ничего про подвиги по приказу.
— Но можно служить в церкви без лицемерия?
— Очень недолго. Есть такое понятие, как система. Она не ломает сразу, а гнет постепенно. И противостоять ей — либо прогнешься, либо уйдешь. Это я к твоему вопросу о КГБ.
— Это для меня сейчас самое важное. Меня Олег напугал.
— Система там очень продуманная, и уйти оттуда сложно. Поэтому однозначно, лезть в нее не надо. Но на системе можно покататься. Как Маугли на быке.
— Показать, что ты не против и использовать блага, которые она дает?
— Да. Но вовремя соскочить. Это тонкий момент. За явный обман отомстят. Советую показать, что ты помогаешь конкретному человеку, а не организации. И держаться от конторы подальше.
Вопросов у меня много. Но всегда беру время подумать. Да и Олег уж ждет.
Точно, знакомая машина. Молодую кровь никуда не денешь. Я соскучилась. Но показывать это остерегаюсь.
— Давай к нам, на ужин? Потом отвезу.
— Ну, давай.
Дома мама учится. Скоро сессия. Так что лучше придти сытой. И она знает, что я задержусь, переживать не будет.
Родителей его в квартире нет.
— Они в театр ушли. Спектакль только начался. Часа три будет.
— Ах, ты хитрюга! — я делаю неумелый девчачий кулачок и тихонько тычу ему в щеку.
Олег уклонился. Я ощутила его руки на талии. Властные губы нашли мой рот и заставили его раскрыться. Внизу живота сжалось все в жаркий ком. И что теперь делать? Упругий язык вторгся. Я робко ответила своим язычком. Он долго не отрывался. Руки с талии скользнули ниже. Сквозь юбку он щупал попу. Я чувствовала его дрожь и твердую плоть. Отпустив, сказал:
— Прости. Я схожу с ума, когда ты рядом. Не контролирую себя.
Мы отдышались. Он повесил упавшую на пол куртку. На улице не холодно, и под курткой у меня только клетчатая рубашка с длинным рукавом. Есть еще черный большой шелковый платок, повязанный вокруг шеи. Волосы сплетены в одну косу и перехвачены синей резинкой.
— Ты меня так съешь когда-нибудь, — стараюсь скрыть смущение.
— Не съем. Но хочу тебя всю без остатка. Не думай, что только ради физической близости. Я уже говорил. Я люблю тебя. И все, что в тебе.
Я вижу, что он старается не обидеть меня. Энергия от него пышет. Мне даже жарко. Его взгляд скользит по расстегнутой верхней пуговке рубашки.
— Олег, там нет ничего загадочного. Все как у всех. Бренная оболочка.
— Не смейся. Это твое. И поэтому прекрасно, какое бы ни было. Я тебя понимаю, в двадцать четыре года для твоих шестнадцати уже взрослый дядька.
— Неправильно ты меня понимаешь. Разве возраст что-то определяет? Ты боишься быть отверженным. Я же сказала, я тебя не оттолкну.
Мы около стола в большой комнате.
— Я хочу тебя увидеть. — Тихо произносит он.
— Смотри, — выдыхаю я, глядя в пол.
Он подходит. Мое лицо в его ладонях. Мы смотрим глаза в глаза. Он целует в щеки, в губы и шею. Расстегивает пуговицу на рубашке, вторую, третью. Одним пальцем обнажает плечо и целует его. Затем второе. Лифчика у меня нет. Рубашка падает на пол. Трещит молния. И юбка у ног. Он встает на колени и стягивает черные колготки вместе с трусиками. Я переступаю в сторону. Отхожу и несколько раз верчусь вокруг себя.
— Ну как, посмотрел? — взгляд его скользнул с грудей на треугольник внизу. Я расставляю ноги и поднимаю руки в стороны.
— Там тоже ничего нового, — я обхватываю руками себя и свожу ноги. Накидываю рубашку.
— Олег, я не хочу тебя привязывать этим. Плоть не всегда будет молодой и на все готовой.
— Ты чокнутая! Я согласен на любую тебя, хоть на старую и толстую. И все равно сейчас мы молоды. Тебя