Причина этого безразличия к проблемам образования проста: калифорнийская элита держала частных учителей для своих детей, а в бедных семьях никто не заботился о том, чтобы научить детей читать, писать и считать. К этому следует добавить, что в целом правящая верхушка отнюдь не настаивала на всеобщем просвещении. Повсюду были губернаторы, восстававшие против этого интеллектуального равнодушия и силившиеся не допускать закрытия школ, но задача эта была нелегкой, потому что им приходилось одновременно искать учителей, способных заинтересовать учеников и убеждать родителей послать детей в школу.

В 1841 году отец Дюран из миссии Сан-Хосе писал губернатору Энчеаде: «Нас раскритиковали за неспособность организовать школы для индейцев, тогда как даже для белых детей невозможно найти хотя бы посредственных учителей. Индейские дети — единственные, научившиеся чему-то стоящему. Они могут жать хлеб, делать кирпичи и черепицу и обрабатывать землю, тогда как белые дети с ранчо и из деревень выросли в безделье и невежестве»(35).

Впрочем, нужно сказать, что от их невежества Калифорния не страдала. Ни один народ, говорят очевидцы, не чувствовал себя более счастливым.

«Я никогда не встречал ни одного столь жизнелюбивого народа, как калифорнийцы, — пишет преподобный Уолтер Колтон. — Их привычки просты, они скромны в потребностях. Природа сама положила к их ногам почти все богатства. Их лошади и овцы бродят на свободе, и траву здесь не косят, так как в этом нет ни малейшей нужды. Хлеба шумят повсюду, где прошли плуг и борона, а зерно, развеянное ветром в этом году, прорастет в будущем».

«Необходимая легкая работа скорее развлечение, нежели труд. И даже в этой работе индеец получает свою долю радости. Он не придает никакой ценности деньгам, если только они не служат ему для получения удовольствия. Даже целое состояние, если у него нет возможности им воспользоваться, не станет для него ни объектом соревнования, ни предметом зависти. Счастье проистекает из источника, имеющего весьма отдаленное отношение к видимым условиям»(1).

Изолированные от внешнего мира, свободные от всех видов экономического давления и от всякого соперничества, не знающие нищеты, довольные ласковым климатом, способные полностью удовлетворять свои простые желания и скромные амбиции, калифорнийцы вели в этом раю радостную, легкую и праздную жизнь, текущую своим порядком. Все очевидцы утверждают: калифорнийские ранчерос[36] жили в полураю. Пасторальная цивилизация, мечта миллионов людей, была для них повседневной реальностью.

В 1850 году в шести графствах южной Калифорнии белого населения было меньше 8 тысяч человек(3). Общественная и экономическая жизнь, несмотря на приток иностранцев, по-прежнему шла по мексиканскому укладу.

Экономика полностью зиждилась на скотоводстве. На обширных выпасах содержался скот, принадлежащий нескольким влиятельным людям. Большинство земельных концессий, полученных в испанский период, находились в южной Калифорнии, и больше половины из них — в радиусе 150 километров вокруг деревни Лос-Анджелес. Самые мелкие ранчо простирались на несколько тысяч гектаров, а самые крупные — на десятки тысяч. Таково, например, ранчо Сими площадью в 93 тысячи акров. Закон о секуляризации вызвал дробление земель, принадлежавших миссиям. Семьсот земельных концессий были щедро розданы в 1833 и 1846 годах. Но документы, подтверждавшие права собственности, порой оказывались сомнительными, а размежевание всех или почти всех поместий — весьма приблизительным, поэтому владельцы ранчо пожелали узаконить свои права. В Сан-Франциско был создан Совет земельных посредников, уполномоченный определять законность существовавших концессий. Справедливость требует заметить, что американцы проявили себя с плохой стороны и часто нарушали закон.

Среди фамилий крупных землевладельцев были: Кастро, Пико, Аргельо, Бандини, Карильо, Альварадо, Ортега, Норьега, Перальта, Йорба, Сепульведа, Луго. Среди них был очень силен кастовый дух, и хотя их генеалогия нередко была спорной, они хвастались «чисто испанской кровью» и стремились изъясняться на чистом кастильском наречии. Эти семьи объединяли могучие эмоциональные связи, что не мешало политическим ссорам между калифорнийцами с Севера и калифорнийцами с Юга. Браки из опасений мезальянса заключались обычно «между своими». Тем не менее, когда появлялся какой-нибудь завидный иностранный жених, его очень хорошо принимали в семье, если его религия не являлась препятствием к браку.

Именно так некоторые англичане, шотландцы, американцы, немцы обратились в католичество, женившись на очаровательных сеньоритах с горящими глазами. Не будет преувеличением сказать, что когда они высадились с корабля в этой стране, они были ослеплены ею и с радостью приняли ее язык, обычаи и манеры, вплоть до того, что некоторые поменяли свои имена на испанские. И подобно своим тестям и шуринам стали одеваться в кричаще-яркие одежды.

Социальная иерархия испанской Калифорнии была основана на цвете кожи. Пастухами, батраками, домоправительницами, ремесленниками, торговцами или солдатами были индейцы и метисы. Белая олигархия, или считавшаяся таковой, занимала верхушку социальной пирамиды. Она захватила все правительственные посты, из белых состояло офицерство, белым принадлежали ранчо. Между незначительной частью крупных собственников и остальным населением не возникало враждебности, ведь пищи для всех здесь было в изобилии, каждый имел свою крышу над головой, бедные и богатые веселились на одних и тех же праздниках. Неграмотный народ был далек от революционных настроений, ему были неизвестны понятия равенства и социального прогресса.

Метисы и «цивилизованные» индейцы смиренно принимали свою судьбу. Если у батрака-пеона не было своей земли, то он не знал и забот о ней; что касается пастуха-вакеро, то он, по словам многочисленных хроникеров, был самым счастливым из людей и не отдал бы своей лошади за целое королевство. Таким образом заведенный в обществе порядок не казался народу несправедливым, а воспринимался как единственно угодный Богу. Без него мир, несомненно, был бы сплошной путаницей.

Разумеется, владелец ранчо был богат землей и скотом и имел многочисленную прислугу, но за исключением нескольких предметов роскоши, которые он приобретал у заморских торговцев, он жил чуть ли не натуральным хозяйством, без излишеств. Хроническая нехватка наличности, присущая испано-мексиканскому периоду, вынуждала калифорнийцев прибегать к обмену. Между владельцами ранчо и иностранными кораблями осуществлялась не столько торговля, сколько обмен товарами. Контракты и простые векселя обычно оплачивались скотом, шкурами или салом. Судьи таким же образом определяли сумму штрафов и возмещений по приговорам. Лишь самое минимальное количество товара — несколько метров ткани, фунт сахара, изюм, сигары — оплачивалось ходившими в провинции «деньгами» — коровьей кожей, известной от Аляски до Перу под названием «билет калифорнийского банка»(4).