Пандус. Широкий серый бетонный пандус, идущий вверх — к прожекторам. К ярким прожекторам на фоне черного неба, освещающим что-то — кажется, стадион? Спортивное поле? Ровные ряды мощных прожекторов освещали что-то внизу — скорее всего, поле. Я вышла через подвальную дверь и стала подниматься по пандусу.

Остановившись, я покрутила головой. Это действительно был стадион. Направо и налево от меня уходили галереи, соединяющиеся с другими пандусами. В колледже я бывала на играх, а позднее ходила на стадион «Янкиз» с бойфрендом, который был без ума от бейсбола. Это был огромный стадион. И вот я вышла из подвала моего дома в Крейнс-Вью и попала на колоссальное спортивное поле.

Никого поблизости не было, и от этого все вокруг казалось особенно тревожным и зловещим. В тридцати футах я увидела ярко освещенный киоск, совершенно пустой — ни торговцев, ни покупателей.

— Эй!

Молчание.

Что я должна была делать? Я сделала еще несколько шагов вверх, чтобы разобраться, что же это все такое. Хью так сказал. Шумда обещал, что я увижу нашего ребенка, если приду сюда.

Мое сердце продолжало биться неровно. Я прижала ладонь к груди. Все хорошо, все в порядке. Еще через несколько шагов я оглянулась, желая убедиться, что подвальная дверь не исчезла. Она оставалась на месте. Можно было вернуться. Я заколебалась. Но там, внизу, меня ничто не ожидало, все было впереди. Я пошла по пандусу к стадиону.

Я слышала звук собственных шагов, пока не оказалась на самом верху пандуса. И тут из чаши стадиона волной налетел шум. Вы его тоже наверняка слышали, когда на бейсболе или рок-концерте возвращались на свое место, сходив купить хот-дог или отлучившись в туалет. Этот оглушительный шум никуда не девался, просто отходил на задний план. Ваши шаги звучат громче, пока вы не оказываетесь на вершине пандуса и не входите в чашу. И тогда вас мгновенно оглушает лавина звуков, которые издают двадцать тысяч человек. Разговоры, шорохи, смех, топот, свист — все сливается в невыносимом гаме.

Стадион был полон зрителей. Я остановилась у входа, осмысливая увиденное. Тысячи людей. Похоже, ни одного свободного места. В первые мгновения я не пыталась разглядеть отдельные лица, потому что воспринимала всю картину целиком. Меня удивило, что на поле не было ни стоек ворот, ни десятиярдовой линии, ни зоны защиты. Ни бейсбольной площадки с основной базой и четкими белыми линиями, обозначающими проходы базы. Поле представляло собой ухоженную лужайку, на которой не было ничего, кроме безупречно подстриженной ядовито-зеленой травы, казавшейся еще зеленее в ослепительном свете прожекторов. Я слышала обрывки разговоров, смех, царапанье подошв о каменный пол, хлопки. Откуда-то издалека послышалось улюлюканье. Но это не все. Далеко не все. Шум, издаваемый десятками тысяч людей, собравшихся в замкнутом пространстве.

На поле с нашим ребенком на руках стоял Хью. Кроме них, там больше никого не было. Они казались такими маленькими на фоне огромного зеленого поля. Он смотрел на меня, но не делал мне никаких знаков, не просил к нему подойти. Я неуверенно помахала ему. Он помахал в ответ ручкой нашей дочери. Что я должна была делать? Почему мы все здесь? Что это за люди? Что это за стадион?

Пока бесчисленные вопросы мелькали в моей голове, шум стал затихать, постепенно сходить на нет. Наконец настала почти полная тишина. Тогда-то я и огляделась по сторонам — посмотреть, как другие отреагировали на эту зловещую тишину. И еще кое-что. Запах одеколона. Учуяв запах дорогого, роскошного мужского одеколона, я завертела головой. «Диптих». Я даже название вспомнила.

Посмотрев налево, я пережила двойное потрясение. Потому что все смотрели на меня. И потому что я увидела своего старого приятеля Клейтона Бланшара — человека, который познакомил меня с книготорговлей и Франсес Хэтч. Это был его одеколон. Он сидел не далее чем в трех футах от меня, одетый, как всегда, изысканно — великолепно сидевший на нем темный костюм, пестрый шелковый галстук, белая сорочка. Я произнесла его имя и безмолвно спросила: Клейтон? Здесь? Он улыбнулся.

Рядом с ним сидел мальчик, которого я сперва не узнала. Но потом сразу вспомнила. Как ныряльщик, всплывающий из водных глубин, воспоминание о нем поднялось на поверхность, и я поняла, кто это. Луджер Пут. Такое было у него странное имечко. Его семья жила по соседству с нашей на Мариахильферштрассе в Вене в 1922 году. Он и его друг Куно Зандхольцер однажды затащили меня на чердак нашего дома и заставили снять панталоны. Им казалось, что они заставили меня сделать что-то ужасное, но я не имела ничего против. Лишь бы они обращали на меня внимание. Луджер был в коричневой твидовой кепке для гольфа, которую он все время теребил за козырек. Я хорошо помнила этот жест.

Соседний стул занимал человек, которого я тоже узнала не сразу, но потом из глубин моей памяти появилось его имя: Виктор Петлючен. Первый мужчина в жизни Лолли Эдкок. Скользя взглядом по сотням, тысячам лиц, обращенных ко мне, я вскоре могла узнать их все. Имена. Я вспоминала все новые и новые имена, а вместе с ними и истории этих людей.

В моих прошлых жизнях я была знакома с каждым из них. Я начинала вспоминать эти жизни и эти лица. Как мы познакомились и расстались, что они значили для меня. Все они были на этом стадионе.

Сколько человек встречаем мы в течение жизни? Сколько из них оказывают на нас влияние и на сколько из них влияем мы сами? Представьте, что вы на минуту оказались в окружении всех людей, которых когда-либо знали — кого-то всего лишь мгновение, кого-то всю жизнь. Все они смотрят на вас, потому что вы — единственное, что их связывает. Нить, на которую все они нанизаны.

А теперь вообразите, что существует реинкарнация. Вообразите, что собрались все люди из всех ваших жизней…

Стало еще тише. Раздавались лишь покашливания, шорох подошв о каменный пол, торопливый шепот. Мы все ждали того, что должно было последовать. Я продолжала оглядываться, потому что каждое очередное лицо навевало новые воспоминания.

Эти люди были одеты в соответствии с модой своего времени, поэтому вокруг царило разнообразие костюмов и стилей. На мужчинах были комбинезоны, грубое льняное белье, тряпье, двубортные костюмы от Хантсмена с Сэвил-Роу. Пышные усы и бритые головы, меховые шапки, каракулевые воротники, бейсболки, сандалии, деревянные башмаки, тапки, высокие кожаные ботинки. Кто с оружием, кто с портфелями. На женщинах были высокие напудренные парики, чепцы, платья с облегающим лифом и пышной юбкой, длинные вечерние туалеты, розовый строгий костюм, футболка, рекламирующая рэп-группу «Черноглазые бобы». Имена, которые я произносила сотни раз и иногда сотни лет назад, всплывали в памяти как забытые факты: Виктор Петлючен, Генри Эллисон, Ясна и Фленда Сукало. Эльжбета Дудзинска. Моя подружка Десси Кимброу, дочь английского посла, которая упала с моста Райхсбрюке и утонула в Дунае в первый день нового 1918 года. 1949, 1971, 1827, 1799… Каждая из моих жизней, все прожитые годы, все живые и умершие люди, с которыми я была знакома, — все это вместил огромный стадион. Тысячи и тысячи.