Мы выдержали ярость Сахары.

Теперь предстояло выбраться из песка, завалившего нас по пояс. Я кое-как встал на дрожащие ноги, откинул джеллабу. Пыль плотным слоем налипла на лицо. Я сплюнул песком. У ног барахтался Мустафа. Я поднял его за шиворот. Лицо его было так залеплено пылью, что казалось, Мустафа напялил белую маску. Он раскрыл рот, с потрескавшихся губ закапала кровь. От потрясения не имея сил говорить, я только погладил брата по плечу.

— Мамочка! — всхлипнул Мустафа.

А пейзаж изменился до неузнаваемости. Все барханы сместились. Буря словно занесла нас в другую часть пустыни. Мы медленно осмотрелись — лишь для того, чтобы убедиться: мы понятия не имеем, в какой стороне лагерь. Пыльное облако еще не рассеялось — даже по звездам нельзя было сориентироваться. На ум пришли многие тысячи несчастных, что погибли в Сахаре; сделалось жутко до испарины. Потом я подумал, что отец и Ахмед, возможно, мертвы; колени подкосились, я рухнул на песок и закрыл голову руками. Отчаяние сменялось неопределенностью и разрушительным ощущением беспомощности, но и отчаяние, и неопределенность, и беспомощность затмевало другое чувство — чувство вины. До сих пор я убежден, что сам вызвал песчаную бурю, беспечно и бездумно переступив грань, начертанную природой, заведя беседу с духом пустыни. Я просто не представлял, какую силу имеют мои волнистые линии на песке.

Разумеется, тогда, сразу после бури, я оставил эти мысли при себе, не стал делиться ими с братом, который, в силу нежного возраста, все равно вряд ли бы что понял.

Будто уловив мое настроение, Мустафа нарушил тишину.

— Хасан! — прошептал он.

— Что?

— По-моему, мы потерялись.

Я мысленно сказал «спасибо» за констатацию очевидного факта.

— Может, дашь мне подумать? — сердито буркнул я.

В кармане джеллабы у меня была горсть миндальных орехов; я сунул орехи Мустафе, чтоб жевал и молчал. И обратил его внимание на тот факт, что ветра больше не слышно.

— Хорошо, что буря была короткая, — заговорил я с самоуверенностью, скрывавшей мое полнейшее невежество относительно песчаных бурь. — Будь она длинная, нас бы еще больше песком засыпало. Вот и подумай, как нам повезло, и поблагодари свою счастливую звезду.

— Которую?

— Что значит «которую»?

— Которую из звезд благодарить? — печально повторил Мустафа. — Ты сказал: «Поблагодари свою звезду», — а я не знаю, которая из них моя. А если бы и знал, в такой пылище все равно ни одной не видно.

Я ободряюще обнял его за плечи.

— Значит, подождем, пока уляжется пыль. А сейчас помолчи. Мне нужно обдумать наши действия.

Внезапно Мустафу затрясло словно от озноба.

— Как тихо! — прошептал он. — Хасан, я боюсь.

— Бояться нечего. Давай-ка лучше залезем на вершину бархана. Пустыня, конечно, большая, но вдвоем мы обязательно выберемся.

— Давай, — согласился Мустафа, явно радуясь возможности хоть что-то сделать. — Я с тобой. Вместе мы не потеряемся.

Мы взобрались на гребень бархана. Тихая, величественная ночь раскинулась перед нами. В воздухе висела пыль, пахло едко и остро — такой запах у горелой штукатурки. В отдалении слышался шорох — туда сместилась, там еще бушевала буря. Но вокруг нас царила благословенная тишина. Как позднее заметил Мустафа, пустыня не издавала ни звука, но молчание было исполнено смысла.

— Мне тут не нравится, — сказал Мустафа.

— Не волнуйся, мы на бархане сидеть не будем. Сейчас пойдем.

— У меня сил нет, Хасан.

— Понимаю, но идти надо, пока темно. Днем солнце нас уничтожит.

— Не уничтожит, если тронемся в путь до восхода.

— Перестань спорить со старшими! Я знаю, что делаю.

Я внимательно изучил горизонт и определился с направлением. Сказал Мустафе, в какую сторону мы пойдем; Мустафа, к моему облегчению, не стал возражать. Мы двинулись четким шагом, на удивление быстро. Хотя буря не сопровождалась дождем, песок почему-то сбился в комочки. Я шел и гадал, могли ли комочки образоваться только по прихоти ветра.

И вдруг Мустафа выдал:

— Можешь не притворяться.

— Что? — переспросил я, не сбавив шага.

— Можешь не притворяться, будто знаешь дорогу.

Я остановился и сердито взглянул на брата.

— По-твоему, я всю ночь ноги бью, исключительно чтоб скучно не было?

Мустафа тяжко вздохнул.

— Это в тебе гордость говорит. Одумайся, Хасан. Нам нужен отдых. Не можем мы идти до бесконечности. Давай рассвета дождемся. Или хотя бы пока небо очистится, чтоб звезды были видны.

Я поневоле вынужден был признать, что Мустафа прав. О чем и сказал ему с раздражением, смущением и явным чувством облегчения. Мустафа смотрел сочувственно.

— Не волнуйся, — почти весело отвечал он. — Я с самого начала знал, что мы заблудились. Завтра мы выберемся отсюда. Ты правильно говорил: нас двое, мы что-нибудь придумаем. А пока давай поспим, ладно?

Хотелось спросить, как Мустафа может думать о сне в такое время, но я промолчал. Напротив, я огляделся и предложил устроиться с подветренной стороны бархана.

Мы выкопали небольшое углубление и улеглись. Ветер ходил вокруг нас на цыпочках: теперь он вызывал озноб. Тут-то я и осознал всю тяжесть нашего положения. Мы выдержали удар песчаной бури, теперь же нам предстояло сразиться с врагом не менее коварным — с ночным холодом пустыни. Я стал думать, а не лучше ли было продолжать идти, пусть и наугад — по крайней мере мы бы тогда не замерзли. Я лежал и, клацая зубами, взвешивал шансы.

Бросил взгляд на небо. Оно расчистилось. Я даже сумел разглядеть созвездие, зависшее прямо над нами. Наконец-то у нас появилась столь необходимая карта! С этой вестью я обернулся к Мустафе, однако он не пошевелился. Мой брат крепко спал. Не стоит будить его, подумал я, и накрыл нас обоих накидкой. В тот же миг тепло его тела окутало меня подобно одеялу. Вот так знакомство с пустыней, дивился я, пока усталость не овладела мной и я не уснул.

В ту ночь мне снилось, будто я закутан в длинные полосы белой ткани. Сон был одновременно странный и понятный; с тех пор я не раз гадал, каков его смысл. Может, белую ткань навеял моему мозгу холод ночной пустыни? А может, она символизировала похоронный саван? Как позднее предположил отец, саван означал, что смерть шла за мной по пятам. Впрочем, сон был не страшный и угрозы в нем тоже не чувствовалось. Скорее имелся тончайший налет роскоши, совершенно чуждой нашему образу жизни. Словно вырвался на волю дух «Тысячи и одной ночи» и посетил меня. Какова бы ни была истина — если из сна вообще можно вычленить единственную истину, — я по сей день вспоминаю о белой ткани с просветленностью, той же самой, что чувствовал в ту ночь.

Нас разбудило нежное пение какой-то пустынной птахи. Мы ее не видели, но она будто звала нас своим радостным голоском. Мустафа, большой любитель птиц, сказал, что это коронованный рябок. Он отвечал птице на ее языке, и она, к моему изумлению, снова подала голос.