– Не могу, – отвечает Этодайя. – Хотела бы бежать с тобой, но как оставить мать? Отца? Сестер? Боги прогневались на нас. И стоит ли искать иную судьбу?

– А если боги уже взяли то, что должны были взять? Пойдешь тогда со мной?

– Пойду…

Обещала она, желая всем сердцем своим – рядом с ним быть. И слышала эти слова Клеодокса, не отходившая от сестры. Притворялась, что волнуется за нее.

Нет больше у нее братьев, но сестры – остались.

Кто – старше. Кто красивее, нежели Клеодокса. Кто – больше любим отцом. Или же матерью… нет, не должно остаться у Ниобы и Амфиона иных детей! Ждет вечера Клеодокса и выскальзывает из дома. Спешит к условленному месту, и душа ее полна справедливого гнева.

– Думаешь ты, что позволю я тебе отступить?

– И как же ты мне помешаешь? – Аполлон увернулся от пощечины. – Змея… только где твой яд? Или только и способна ты мои руки использовать? Желаешь трона – сама его и добывай. С меня хватит!

– Яд, говоришь, слаб? Нет, сын Лето, крепок мой яд. Не станешь помогать мне – расскажу я матери, кто – убийца их детей. И отцу! И твоей прекрасной возлюбленной. Выдержит ли ее сердце эту боль? Хватит ли сил любовь сохранить?

– Не посмеешь!

– Что? – увернулась Клеодокса, не позволив ему схватить себя. – Убьешь меня? Да ты слишком слаб, чтобы убить своей рукой. Судьба… от нее ведь не уйти, верно?

– Молчи, проклятая!

– Молчать? А с чего мне молчать? Эй, боги, слушайте!..

– Молчи! Молю! Я сделаю… я помогу тебе… желаешь избавиться от сестер? Есть у меня средство. – Аполлон вытащил из сумки сверток. – Это платок из солнечного желтого шелка. Нет платка прекраснее. Любая, кто хоть единожды взглянет на него, захочет его примерить.

Держал он сверток бережно, как держат опасный предмет.

– Носила его царица, которой вздумалось сказать, что нет женщины, прекраснее ее, даже среди богов. И наслала тогда оскорбленная Гера на ее тело немочь. Афина лишила ее разума. Афродита же изуродовала лицо несчастной царицы. Стало оно черным-черно, все распухло и покрылось язвами. Но по-прежнему считала она себя прекрасной и спешила к людям с вопросом – правда ли она красивее всех?.. Возьми платок.

Задрожала Клеодокса от ужаса, захотела отказаться от страшного подарка, но руки сами протянулись к нему.

– Повесь его в саду, куда вы ходите гулять с сестрами. И каждая захочет его примерить. Никому не мешай, и сама прикоснись к нему, но прежде – выпей вот это. – Аполлон протянул ей склянку: – И Этодайю напои. Это защитит тебя и ее от проклятья. Но не обмани меня!

– Не обману.

– Смотри, – Аполлон схватил-таки ее за руку. – Обещала ты! Если не сдержишь слово, то и для тебя в моем колчане стрела найдется. Не убью, но сделаю так, что сама смерти своей пожелаешь!

Страшен он был, как эринния, и поняла Клеодокса, что лучше ей сдержать слово.

Раскрыла она сверток, и ветер подхватил шелк, понес по воздуху и набросил его на ветви мирта. Золотым стягом затрепетал на ветру. И так ярки были переливы ткани, что залюбовалась платком Клеодокса, протянула руку, ведомая одним лишь желанием – снять платок, примерить его. Но – опомнилась.

Хороша была ловушка!

И сестры, глупые ее сестры, попались в нее.

О, как бережно снимали они с ветки злосчастную ткань, как накидывали ее на свои волосы, позволяли ей скользить по своим рукам; как передавали ее друг другу и ревниво глядели, чтобы ни одна не владела платком дольше, нежели прочие! Ткань была легка и тепла. И звезды, вплетенные меж ее нитей, сияли, делая каждую девушку прекрасной.

Жаль было расставаться с этим чудом, и замирало у Клеодоксы сердце – а ну, как обманул ее сын Лето? И нет для нее спасения от чар платка в темном горьковатом напитке? Но тогда и Этодайя умрет. Ее первую и напоила Клеодокса, уверяя, будто чудесное зелье полезно для кожи и волос.

– Смотри, мама! – воскликнула Клеодокса, увидев мать, которая вышла в сад с младшей дочерью. Засмеялась Огигия, протянула ручонки к золотому платку, желая ухватить это ожившее солнце. И со смехом укутали сестры ее чудесной тканью.

Улыбалась Ниоба. И горе разжимало тиски на сердце ее. Нет сыновей, но дочери, дочери живы…

Только сон все равно больше не снится. И судьба – совсем рядом.

Страх вдруг острой стрелой пронзил Ниобу. Откуда взялся тут платок? Кто подбросил его?

Враг!

Враг рядом. Надо спасать дочерей. Глупые, глупые, что же натворили они!

– Отдайте! – выхватила Ниоба у них ткань и бросила в огонь. Вспыхнул тонкий платок, пламени не коснувшись, рассыпался золой.

– Мама! Что ты делаешь?

Ушла Ниоба, ничего не ответив дочерям. Надеялась она, что еще не поздно, что…

К вечеру слегла Астиоха. Смеялась она громко, громче всех, и даже когда смех ее стал хриплым, не смолкла. И, звеня браслетами, пустилась в пляс Фтия. Танцевала до упаду, и, упав на пол, обессилевшая изгибалась и извивалась всем телом, желая продолжить танец. Страшные язвы раскрылись на ее ладонях, поползли вверх по рукам и ногам…

Лекари, все, кого только сумел найти Амфион, лишь печально качали головами: не знали они средства, которое спасло бы царевен. Умирала Пелопия, кричала Астикратия…

Голоса жрецов заглушали их крики. Всем богам велел Амфион принести богатые жертвы. Обещал и дворец свой в жертву отдать, но уходили дочери к Аиду – одна за другой.

Завыла, прижав к груди мертвую Огигию, Ниоба.

– Проклятая! Проклятая Лето! – кричала она в небеса. – Пусть и твой сын, если сумела ты его родить, пусть никогда не знает он радости! Пусть сердце его будет мертво, как мертвы мои дети… – И тут же падала, простиралась ниц. – О Зевс, могучий Зевс! Молю о защите! И тебя, Гера! Ты сама мать, ты и только ты способна понять глубину моего горя… защити!

Ворочались тучи, заслоняя солнце. Громыхал гром отголоском божественного гнева. И умирали дочери. Лишь двое осталось у Ниобы. Кроткая Этодайя и яркая, словно огонь, Клеодокса. Неужели в этом – милосердие богов? Пусть так, готова была Ниоба славить всех и каждого из их сомна, но боялась слова произнести, которые могли бы спугнуть удачу.

Тихо стало в огромном дворце. Сделался тенью некогда могучий Амфион, иссушило его горе. И красота Ниобы поблекла. Разом превратилась она в старуху, и лишь при виде оставшихся дочерей вспыхивали глаза ее безумной радостью.

Но недолго дано было этой радости длиться.

– Матушка, я хочу поговорить с тобой. – Клеодокса вошла к матери и остановилась у колыбели. Опустевшая, была она свидетельницей страшной беды, постигшей их. И лишь ветер качал ее колыбель. – Матушка… не знаю я, что делать. Боюсь я за сестру. Переменилась она сильно.