— Да я уверена, вы говорили это десятку других людей.

— Я вам рассказывала о себе такое, о чем не говорила никому, и даже не ожидала, что на такое способна. В большинстве своем женщины такие ограниченные.

Нина Петровна знала, что это правда, — им довелось обменяться необычными признаниями.

— Ну, так или иначе, вы и сами скоро уезжаете, — сказала она. — Две недели пролетят незаметно.

Ольга Васильевна зарыдала.

— Они продлили мне путевку, — захлебывалась она в плаче. — Все время пишут и говорят, как им меня не хватает, а не пожалели ни денег, ни трудов, чтобы пожить без меня еще месяц.

Нина Петровна, однако, никак не могла заставить себя склониться над плачущей женщиной и обнять ее. Напротив, слезы расхолаживали ее, появилось горькое чувство обиды на то, что в течение долгого времени пришлось делить кров с человеком, далеким от ее истинных интересов, ведь невозможно было обсуждать с Ольгой Васильевной творчество Голсуорси и Айрис Мэрдок, не говоря уже о таких писателях, как Солженицын и Паустовский, ибо она не читала ничего, кроме иллюстрированных журналов, которыми снабжали отдыхающих. Не будь Нина Петровна вечно в ее компании, быть может, удалось бы познакомиться с Поленовой, войти в узкий кружок избранных, кому раз в неделю дозволялось слушать ее стихи… Но все это, конечно, чепуха — что в ней было такого, чтобы привлечь внимание поэтессы?

— Мой сын тоже продлевал мне путевку, — сочувственно сказала она. — Это ведь нормально. Все хотят как можно больше свободы для себя. Вы сами меня этому учили.

На следующий день, вернувшись в палату после утренней прогулки, подруги одновременно обратили внимание на следы чужого присутствия — на средней кровати лежала разбухшая сумка, а на полу стоял потрепанный чемодан и рядом с ним пара поношенных туфель.

— Новенькая в палате! — воскликнула Ольга Васильевна.

— Вы как Робинзон Крузо, увидевший на песке следы Пятницы, — сказала Нина Петровна, но не дождалась ответа.

— Я не выдержу здесь и одной ночи, когда вы уедете.

— Может быть, это очень славная женщина, — успокаивающе сказала Нина Петровна.

— Сплошное убожество, кто бы она ни была, — с отвращением проговорила Ольга Васильевна.

— Ну я и сама неважно одеваюсь, но вы как-то это стерпели.

— Ах, будто мне еще раз повезет так, как с вами, — мрачно произнесла Ольга Васильевна, но потом добавила, уже веселее: — Но тут есть и хорошие стороны — с чужим человеком в палате я не буду плакать по ночам.

Новенькая появилась в палате только после ужина. Она была молоденькая, почти девочка, светлоглазая, с тоненькой шейкой и хвостом пышных волос, схваченных ленточкой на затылке. Все представились друг другу, изобразив радостные улыбки. Третья обитательница палаты важно назвала себя Елизаветой Матвеевной.

— Это слишком длинно, — сказала Ольга Васильевна. — Я буду звать вас Лизой. Вы ведь мне в дочери годитесь.

Девушка печально улыбнулась, а Нина Петровна с удовлетворением подумала, что при всей их близости Ольга Васильевна ни разу не осмелилась назвать ее Ниной. Когда они легли спать и Нина Петровна закрыла свою книгу и выключила свет, со средней кровати донеслось сдавленное рыдание. Ольга Васильевна тут же выскочила из постели и склонилась над новенькой.

— Не плачьте, — сказала она. — Мы знаем, как вы себя сейчас чувствуете, одна с двумя старухами. Что поделаешь? Но вы не плачьте. Завтра мы отведем вас на теннисный корт, вы познакомитесь с молодежью. Вы играете в теннис?

Девушка изо всех сил пыталась справиться с плачем, вытирая глаза и нервно хихикая. Да, она играет в теннис, но очень плохо, никто не захочет играть с ней, да и ракетки у нее с собою нет. Ольга Васильевна уверяла ее, что ракетку можно достать и что все захотят играть с ней — в теннис вообще мало кто играл, и партнеры были в большом дефиците.

— А как насчет музыки? — храбро сказала Нина Петровна. — Может, достанете свой транзистор, Ольга Васильевна? — И словно по заклинанию доброго волшебника, в комнате раздались звуки джаза, и Нина Петровна заснула под томную мелодию блюза.

На следующее утро она спросила Ольгу Васильевну, долго ли они слушали музыку.

— Пока не постучали из соседней комнаты, — скромно ответила та. — Но я вышла и спросила их, может, они зайдут к нам и тоже послушают, и они зашли, и мы сидели и слушали, пока Лиза не заснула.

— Вы чудесная женщина, — убежденно произнесла Нина Петровна. — Лиза, у вас будет отличный отдых.

Где ты была сегодня, киска?[64]

Ни одному живому существу в лесу не укрыться было от глаз Кота, а вот самого Кота мало кому удавалось увидеть. Ни мальчишка с рогаткой наготове, ни дети, искавшие клюкву под снегом, — никто не мог обнаружить места, где он сидел в засаде в зарослях папоротника; и не успевал еще охотничий пес, бегущий перед человеком с ружьем, вступить на опушку, как Кот уже оказывался на верхушке дерева. Бывало, что собака, промышлявшая зайцев в лесу, столкнется нос к носу с Котом на узкой тропке, где страшно повернуться спиной к противнику; и все же, после долгого глядения в упор, первой убегала собака. А однажды старуха, собиравшая хворост, принесла в деревню весть о полосатом коте, который, подойдя к ней, обнюхал ей кончики пальцев и потерся о ноги. Она была почти уверена, что это был не кто иной, как Васька, в прежние времена любимец семьи Морозовых. Но с той поры столько людей перебрались из деревни в город на заработки или, как Морозовы, были раскулачены и сосланы, что никто не мог и припомнить Ваську.

Кот нашел себе жилище в дуплистом стволе старой ели в глубине леса. Забирался туда и выходил оттуда он через косое отверстие, проделанное в прошлом чьей-то неумелой рукой, пытавшейся срубить сук. Зимой и летом каждое утро Кот запрыгивал на изогнутый отполированный край дупла, какое-то мгновение стоял на самом краю, плотно собрав лапы, и вот он уже в полете, правит своим движением, сводя и разводя лапы, и приземляется на клочке рыхлой земли у подножия дерева. Еще мгновение он стоял, замерев, страшный в своем обманчивом спокойствии, размахивая полосатым хвостом, и то раздувая, то сжимая нежные розовые ноздри. Потом среди корней деревьев пускался в путь в поисках завтрака. Когда, остановившись, он поднимал голову и нюхал воздух, жизнь в лесу тоже словно замирала. Мыши забивались глубже в свои норки, лягушка распластывалась за камнем, а птицы, видевшие сверху то, что другие твари могли лишь чуять,