других городах и районах Китая, и призывом к общенациональной борьбе за создание «настоящего социализма» – идее, с которой она связывала причины восстания в Венгрии: «Кровь венгерского народа не должна быть пролита впустую!» [Ibid.: 27–28].

Через неделю Линь Силин выступила в Пекинском университете со второй речью, в которой она развила свой тезис о том, что злоупотребления, бывшие составной частью сталинизма, являются основополагающими элементами организационных структур в советских режимах. Девушка четко указала на вдохновившие ее источники: «Ситуация в Югославии – вот что меня интересует. Там установилась настоящая социалистическая демократия». В бюрократической системе КНР «человека оценивают не за его добродетели и способности, а за членство в партии… Отдельные партийцы быстро вступили в КПК, чтобы получить доступ к соответствующим привилегиям; люди вне партии остаются без будущего» [Ibid.: 31]. Эти тенденции были заложены в новую организационную структуру политико-экономической системы Китая, которая, в свою очередь, базировалась на «феодализме и фашизме» вперемешку с «пресмыкательством перед иностранцами»: «Китайские компрадоры заискивали перед иноземцами и преклонялись перед Америкой; чем мы лучше, когда заимствуем опыт СССР?» [Ibid.: 32–33].

Линь Силин получила доступ к переводу речи Хрущева, которая произвела на нее сильное впечатление:

Прежде я очень высоко ценила Сталина и была разгневана той критикой, которая прозвучала в его адрес на XX съезде КПСС. Однако после прочтения тайного доклада я увидела, кем в действительности был Сталин. В оценке Сталина мы не можем исходить из культа его личности. Мы должны рассматривать всю [построенную им] систему.

Гонения на предполагаемых контрреволюционеров были идеей, которая возникла у Мао «под влиянием ошибочной теории Сталина об обострении классовых противоречий по мере строительства социализма» [Ibid.: 38, 41–42].

Линь придерживалась позиций демократического социализма. Она высоко ценила стремление мыслителей в Польше, Венгрии и в особенности в Югославии отойти от сталинистского прошлого и создать новую форму социализма, что выходило за пределы концепции исправления стиля работы партийцев, которую провозгласил Мао. Линь не была единственной и даже не самой радикальной из выступавших. Другие спикеры и авторы пошли еще дальше. Общество «Ста цветов» при Пекинском университете требовало «демократии и свободы», объявив марксизм и диктатуру пролетариата пережитком прошлого и призывая к созданию новых партий и полноценной многопартийной конкуренции [Ibid.: 16]. Стенгазеты сравнивали классификацию домохозяйств по политическому статусу с новой кастовой системой, которая стала инструментом для формирования нового правящего класса в руках сотрудников отделов кадров [Ibid.: 45–46].

В этот период во многих стенгазетах критического содержания постоянно транслируется идея о том, что в Китае уже сформировался новый привилегированный класс. Одно из наиболее радикальных утверждений принадлежит анонимному писателю, который, по всей видимости, был партийным функционером средних лет. Автор выступает с позиции глубоко разочарованного инсайдера:

Я слаб, во мне нет ни храбрости, ни духа борьбы. В жизни я умею лишь быть на побегушках у руководителей. Я всегда сыт и получаю хорошую зарплату. Многие руководители предаются роскошной жизни на банкетах и виллах. К чему мне стремиться быть скромнее? Как много людей приучились изображать послушание, преклоняться перед руководством и отворачиваться от народа, тем самым становясь высокопоставленными официальными и почетными лицами?.. В течение 20 лет я воспринимал империалистов такими, какие они есть. Перед лицом врага мои глаза наливались яростью, я был готов потерять голову и пустить кровь. Но перед лицом КПК я труслив и бессилен. Мы отдали нашу кровь, пот, труд и жизни на защиту не народа, а бюрократических структур и чиновников, которые притесняют обычный люд и живут за наш счет. Это группа фашистов, которая использует самые подлые средства, искажает правду и собирается вместе для того, чтобы претворять в жизнь свои злодейские дела [Ibid.: 60].

Тот же писатель с негодованием обрушивается и на Мао, которого он описывает как лицемерного тирана.

Я протестую против заявления председателя Мао на недавнем собрании Коммунистического союза молодежи Китая, где он сказал, что «КПК – руководящий центр нашей работы, и любое отклонение от социализма следует признать ошибкой». Это фразу следовало бы перевести следующим образом: «Нужно принять диктатуру КПК; все, кто противостоит словам верховного императора, будут немедленно преданы казни за свою ошибку».

Автор сравнивает Мао с Цинь Шихуанди – первым императором династии Цинь (221–207 гг. до н. э.), который традиционно считался деспотом и чье краткое, но жесткое правление было отмечено гонениями на ученых мужей.

Ваше Императорское Величество! Идеалы и надежды столь многих людей были уничтожены всего одним словом из ваших уст! Ваше Императорское Величество! На вашем фоне император Цинь Шихуанди выглядит незначительным карликом. С 1949 г. вы погубили свыше 700 тысяч человек (без учета тех, кто из-за вас покончил с собой). Убивайте нас, если того желаете! Истребляйте китайский народ! [Ibid.: 61–62]

Писатель также высмеивает мифологию вокруг коммунизма в Яньане:

Диктатор, вы превратились в дикаря. Скольких так называемых «подозреваемых» вы убили в Яньане… Вы называли это «внутренним очищением»… В «земле обетованной» Яньаня Ван Шивэй подвергся гонениям за то, что отметил существование больших, средних и малых столовых [для различных категорий людей]… Где теперь Ван? Никто не знает. Пока учащиеся Университета военных дел и политики сопротивления японской армии[99] беззаветно воевали на фронте, вы тем временем «навещали питейные заведения и женщин» в Яньане. Сколь невыносима была ваша жизнь в тех пещерах! [Ibid.: 65–66][100]

По очевидным причинам СМИ не публиковали такие высказывания. Студенческий активизм не освещался на публичном уровне, однако через конфиденциальные отчеты в «Нэйбу цанькао» и иные классифицированные материалы информация о действиях учащихся доходила до официальных партийных лиц[101]. Открытое выражение таких точек зрения свидетельствовало о том, что кампания по исправлению стиля работы летит под откос, как это и предрекали противники идеи «открытых дверей». Мао ошибся, и осознание этого вызвало у лидера дурные предчувствия. Он принял выбитое принуждением послушание за согласие, недооценив недовольство, вызванное репрессиями 1950-х гг., в особенности среди образованных китайцев. Он неверно полагал, что относительное на фоне событий 1956 г. спокойствие внутри Китая было доказательством безусловного доверия народа к режиму.

Создание независимых клубов и изданий, как и призывы к отказу от партийной диктатуры, разительно выходило за первоначально обозначенные рамки кампании. Еще большее беспокойство вызывала ускоренная мобилизация студентов по всему Китаю, которую часто сравнивали со знаменитым Движением 4 мая 1919 г., с которого в Китае началась современная революционная эпоха. Для организации и мобилизации местного студенчества активисты из Пекинского университета совершили поездку в Тяньцзинь [MacFarquhar 1974: 221; Wang 1998: 517]. «Стены демократии»