Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Вы намерены жить? Вы же не из тех, кто погибает прежде, чем в него выстрелят?
Комиссар не понял его вопроса, пожал плечами, почувствовав, каким невыносимо тяжелым становится воздух между ним и картиной, между ним и апостолом:
– Нет, в того офицера не стреляли, должно быть осколками покалечили, – сделал он предположение, показав на картину, и подумал: «Нет ничего мимолетнее выпавшего тебе сражения. Сражения, которое не запомнит даже история. Разве что останутся место и дата, и еще – число погибших, которое, вероятно, окажется сильно неточным. Но ведь на войне до большого сражения тоже надо еще дожить. А тот, кто дожил, участвовал в нем и остался в живых, будет ли он помнить это сражение или постарается забыть, ведь как жить в мире с миром, если помнить все сражения, из которых ты вышел живым? Как объяснить самому себе, почему именно ты выжил и для чего? Чтобы потом эти сражения жили в непрерывном и разнообразном времени, из которого тебя будут тянуть, выдергивать, выволакивать, как живого свидетеля, чтобы показывать детям, точно мартышку в зоопарке?»
Заметив, как внимательно комиссар смотрит на картину, Ольга Аркадьевна тоже подошла к ней и подаренным листиком закрыла ординарца с офицером:
– Так-то лучше будет. Ну что вы решили? Тут очень холодно…
– Погодите!.. – Комиссар подошел к шпаге, висевшей на стене между двумя окнами. И прежде чем снять ее со стены, представил себе рассвет в этой зале, мягкий свет от камина и его отблеск на паркете, одинокую свечу в чьей-то руке и неспокойные тени, перемещающиеся по стене в тот самый момент, когда влюбленные быстро проходят через залу, спеша покинуть ее незамеченными.
«Стоп!.. Тут бы поразмыслить, восстановить ход событий. Я ведь за этим сюда пришел. Дочь управляющего, кто она? Ей, наверное, около двадцати. Поздний ребенок или младшая дочь. Скорее первое. Выглядит и держится самым безупречным образом. В Белых столбах ее считают высокомерной и неприступной. В то же время она всеобщая любимица. С тех пор, как умерла ее мать, ни разу не покидала Белых столбов. С самого рождения замок был ее домом. Она примирилась с тем, что жизнь ее течет тихо, бесцветно и лишена особого смысла и неприятностей. Быть может, она испытывает какое-то неясное стремление к творчеству: немного занимается живописью, рисует акварели, немного играет на фортепиано и пишет стихи, похожие скорее на Гейне, чем на Мицкевича. В ее жизни до появления Войцеха не возникал ни один мужчина. Но вот полк Войцеха снимается с места, и любовь для этой девушки остается закрытой и неузнанной тайной. Тем не менее она редко жалуется и не считает, что Бог к ней жесток. Освободившись из плена, Войцех первым делом устремляется в замок. И вот она снова встречает его, и снова убеждается, что он, Войцех, – это указание судьбы. Чувства барышни в считаные часы вспыхивают с новой силой. Она воспринимает их как дар свыше, как награду за смирение. И тут под окнами появляются Игнашка с Кузьмой во всей своей красе, будь они трижды неладны, и все летит к чертям собачьим…»
Комиссар снял шпагу со стены.
Епифаний заметил не по-апостольски:
– Ничто так не согревает душу, как холодное оружие… Правда ведь?
Прямой однолезвийный клинок с одним широким долом. Общая длина – где-то шесть пядей с кувырком. По верху рукоятки пущена почерневшая серебряная нить. На эфесе клеймо месье Жакоба… дальше не разобрать, почернело сильнее серебра на рукоятке. Последние две цифры – 75. Насколько же она легче шашки и сабли. Если действовать стремительно – страшное оружие аристократа.
Ефимыч вспорол шпагой сонный воздух так, что тут же отдало в подстреленную руку, в плечо. Подошел к окну.
Ольга Аркадьевна начала перебирать тонкими пальцами свои длинные, вдвое сложенные бусы из черного оникса, будто была вдовою с большим стажем.
«Да, отсюда Войцех мог видеть все. Он схватил первое, что попалось ему в руки, – шпагу, и кинулся вниз. Его появление было столь неожиданным, что Игнашка с Кузьмой даже штаны не успели поднять, а пьяные товарищи пока зады свои оторвали, Войцех успел скрыться с дочерью управляющего, мало того, еще и прихватил в заложники прыщавого телефониста Гришани. Должно быть, он и меня из этого окна видел».
Ефимыч посмотрел на себя глазами Войцеха. Посмотрел и не понравился себе.
Худая длинная шея, оттопыренные еврейские уши, как у дяди Натана, набухшая от дождя папаха так тяжела, что съехала на брови. Вот он что-то говорит Кузьме, но что именно, Войцех не слышит, Войцех видит только облачко пара изо рта…
«Скорее всего, он не ожидал, что я убью Кузьму. Вот так зарежу его. Но разве он не понял по нашей перестрелке в лесу, чего я стою? Понял, все понял и, думаю, даже вспомнил, как я отдал приказ добить пленного, без всякого там “Господи, прости”».
Комиссар вернул шпагу стене. Глянув на нее с расстояния двух шагов, спросил:
– А нет ли здесь, случайно, второго выхода? Черного, так сказать.
– Я не знаю, мне это неизвестно. – Ольга Аркадьевна изобразила на лице безразличие, при этом она не отводила взгляда от беспокойной и смешной серьги комиссара.
– Наши говорят, есть здесь где-то подземный ход. В лес уходит… – оживился Епифаний.
Комиссар оживился тоже:
– А если показать?
– Не-а, не получится, не доказано, что он есть, одни голые слухи, без всякого подтверждения. Скорблю, что ничем не могу помочь.
– Значит, зря я сюда пришел. А могу я все-таки попросить у вас письмо? – холодно, но предельно учтиво обратился комиссар к Ольге Аркадьевне.
– Отчего ж нет, коли вам это поможет в расследовании. – Она слегка улыбнулась, отпустила наконец ониксовые бусы и протянула письмо комиссару.
Он вскрыл его стремительно. Достал и встряхнул сложенный вчетверо лист. На всякий случай посмотрел на пол: не выпало ли из него ничего? Нет, не выпало.
Две перекрещенные шпаги были нарисованы чернилами наверху листа. Прямо посередине. И все. И больше ничего. Было такое чувство, что под шпагами хотели что-то написать, но не успели, торопились, наверное.
– Досада-то какая!.. – на правах скорее придворного шута, нежели апостола, заглянул в письмо Епифаний.
– Это что же, герб такой здешний?
– Нет, герб Белых столбов – два оленя и олененок. – Ольга Аркадьевна снова собрала в пригоршню свои черные бусы, подержала немного так, потом поднесла их к губам, потом распустила.
– Я так понимаю,
