– Диссидентство сделало из меня человека. Я не преувеличиваю своей роли в нём – в лучшем случае тяну на «хранение и распространение». Кем бы я была без этого опыта? Никому не нужным географом, псевдоучёным, чьих работ, я уверена, никто и никогда не заказал бы в библиотеке? Диссидентство – это общение с лучшими людьми моего времени.

Что да, то да. На квартире Арманд свой последний перед изгнанием концерт давал Галич. Однажды ей привёз целый чемодан «ГУЛАГов» фантастически красивый Звиад Гамсахурдиа, который настолько привык к женской безотказности, что тут же прижал хозяйку дома в углу – и ей пришлось весьма решительно объяснить диссиденту, что общее дело ещё не повод. Не помня зла, Елена Арманд после ареста Гамсахурдиа разыскивала его по московским тюрьмам. Нашла в институте Сербского и выдала себя за жену, чтобы только взяли передачу. «Поймите, я всё это везла из Грузии!» – «Из Грузии, – усмехнулся охранник. – А яйца-то ещё горячие!» Но передачу взял. Сочувствовал?

Диссидентская этика действительно во многом сформировала характер Елены Давыдовны, которая, впрочем, и без того, по родовой традиции, не любит компромиссов, действует решительно и не может жить без веры, без служения, которое бы требовало её всю. В шестидесятые-семидесятые интеллигенция, лишённая нормальной умственной жизни и загнанная в резервации НИИ, увлекалась многими странными вещами – от оккультизма до туризма, от голодания до йоги. В одном из таких НИИ Елена Арманд вела кружок танца по системе Алексеевой – русской танцовщицы, последовательницы Айседоры Дункан. Это балет с элементами акробатики, непременно босиком, танец как мистериальное действо, раскрепощающее душу и возвращающее молодость. К ней ходили семидесятилетние академики и их внуки-нигилисты, возросшие в уюте профессорских жилищ. Как всякая студия тех времён, коллектив был тесно спаянный, хотя и вполне легальный. Елену Давыдовну там обожали – в сущности, вторая семья. Лет через десять после знакомства с методикой Алексеевой Елена Давыдовна подружилась с Петром Старчиком, диссидентским бардом и пропагандистом антропософии. И мир в её глазах обрёл стройность.

Антропософия, изобретённая Рудольфом Штайнером, – дело настолько тонкое, что касаться её бегло не хотелось бы. Но приходится, коль скоро в тверской статье обозвали доктора Штайнера предтечей фашизма и создателем расовой теории (хотя авторам достаточно было снять с полки том БСЭ, чтобы прочесть в нем: фашисты антропософов преследовали и книги их истребляли). Православная церковь уверенно включает антропософов во все справочники сект и ересей, называя учение Штайнера антихристианским и безблагодатным, – что можно возразить на критику такого уровня? Особенно если учесть, что «антихристианин» Штайнер считал Христа ключевой фигурой мировой истории. Главное, чем антропософия притягательна, – как раз её веротерпимость. «Мы должны быть как можно дальше от всякого фанатизма» – это Штайнер. Антропософия выросла из «философии природы» Гёте и теософии Блаватской. В самом общем виде – это попытка соединить точную, «позитивную» науку с оккультными учениями Востока, с «древними знаниями», хранителем которых является человек (сам зачастую об этом не подозревающий). Антропософам мечтается синтез христианства и естествознания, астрономии и астрологии. Путём упорных медитаций достигается «внутренний покой» и приобщение к тайновидению. Штайнер разработал собственную педагогическую систему, сегодня носящую название «вальдорфской педагогики» – по названию первой антропософской школы. Система основывается на раскрепощении ученика, близости к природе и радостном физическом труде. Для антропософских штудий вообще рекомендуется бежать из городов. В Дорнахе, поныне остающемся антропософской Меккой, Штайнер выстроил со своими учениками целый дворец Гётеанум, на строительстве которого гордо набивал мозоли Андрей Белый – главный русский штайнерианец (впрочем, и Волошин, и Кандинский высоко ценили доктора, и Коктебель задумывался нечем иным, как антропософской общиной). Хилым, истомлённым исканиями декадентам начала века невредно было поработать рубанком на горном воздухе. Штайнер предсказал, что Гётеанум простоит триста лет. В 1923-м он сгорел. Грешно издеваться над поражением тайновидца.

Всё это тёмно и эклектично, как любое из бесчисленных учений начала века. Я потому на этом останавливаюсь, что без антропософии не понять любуткинского феномена, а главное – учение набирает адептов, и говорить о нем всерьёз всё равно придётся. Мы за последние год-два отвыкли обсуждать серьёзные вещи, прячась от последних вопросов в сомнительную реальность политических дрязг и кислотных тусовок; немудрено, что мало-мальски соображающая молодёжь бежит от такой-то реальности в какую-нибудь очередную антропософию. В ней много, конечно, немецкой тяжеловесности, абстрактности, дурновкусной мистики, а главное – мне недостаёт в ней человечности, живой жизни. Штайнер – как большинство немецких философов – склонен увлекаться плоскими умозрениями в ущерб этике, а значит – в ущерб личности. Апологеты чаще всего отворачиваются от него потому, что плюхаются об реальность – и умозрения обнажают всю свою безжизненность. Белый рассорился со Штайнером, насмотревшись на русскую революцию: горние высоты абстракций тут же сделались ему тошны. Но при всём при том доктор был всё-таки учёный, а не шарлатан, и антропософское общество не является тоталитарной сектой, как бы старательно ни запихивали её в эти рамки наши православные иерархи. Это – в узком смысле. В широком – тоталитарной сектой можно назвать почти любое объединение на российской почве, но об этом в конце.

Ф-фу, мы выбрались из путаных зарослей теории и вернулись к столь любезной мне живой жизни. Елена Арманд, склонная увлекаться масштабными доктринами, нашла в антропософии ответ на многие свои вопросы. К тому же в ней силён материнский инстинкт. Она считает, что и Бог завёл себе человечество, затосковав по отцовству. К тому времени она овдовела, собственные её дети выросли, а диссидентские идеи успели не только растиражироваться, но и благополучно выйти в тираж, едва их сделали достоянием толпы. Главное же, что к 1988 году она сочла себя достойной учить детей по методике Штайнера. В Тверской области, близ деревянного городка Андреаполя, среди лесов, болот и озёр, была у неё избушка, вроде дачки, – остаток вымирающей деревни, несколько старух. Интеллигенты-семидесятники часто покупали себе за гроши (других денег у них не было) именно такие домики в гуще народа и природы. Вот откуда знала Елена Давыдовна про андреапольский интернат.

В этом интернате содержались дети цыган, во множестве кочующих по Валдаю, дети военных из ближайшей части, а также дебилы и олигофрены, постоянно рождающиеся в глухих валдайских деревнях вследствие слишком «трезвого» образа жизни, ведущегося их родителями. Год, проведённый в этом интернате в качестве воспитательницы, Елена Давыдовна считает самым страшным в своей жизни.

Вместе с ней в Андреаполь поехала пионервожатой семнадцатилетняя Маша Сулимова, воспитанница её танцевальной студии. Кому-то выбор девушки может показаться необъяснимым: в глушь, в интернат для больных детей, где чего-чего не насмотришься, – прочь от семьи, от высшего образования… Такие вещи не делаются без веры, но вера у неё и у Елены Давыдовны была. Маша уважала её тогда больше, чем родителей, и не могла оставить одну. А Елене Давыдовне нужны были дети – вместо выросших. Надо было кого-то учить, любить, вести за собой – и она оставила хорошую квартиру в Москве, бросила работу и в свои пятьдесят три года начала новую жизнь в жутком андреапольском интернате. Там брали всех, рук не хватало катастрофически, большинство сотрудников вообще без образования.