Нет, все же только преобразовательного пафоса и реформаторского зуда недостаточно, чтобы создать такой документ, замахивающийся на цвет отечественной и мировой учености — Академию наук, коей в тот момент было уже без малого 200 лет. Для создания этого документа нужны еще и комплекс неполноценности бездарного псевдоученого, и ненависть к истинной учености, и ощущение вседозволенности разрушения.

26 ноября 1918 года Ольденбург вновь посещает Наркомпрос, дабы отвести от академии угрозу, исходящую от реформаторски настроенных новых красных бюрократов. Защищаясь от реформаторского произвола, непременный секретарь академии упомянул в переданном в Наркомпрос письме «о тех крупнейших переменах, какие произошли и во внутреннем строе академии, и в характере ее работы».

И все же из беседы Ольденбург вынужден был сделать вывод: «Настроение комиссариата по отношению к академии не может считаться особенно благоприятным». В июле 1919 года Наркомпрос вновь подтверждает и конкретизирует свои претензии к академии: «Комиссариат не находит удовлетворительной проведенную Академией наук реорганизацию. Академия именует себя Российской, однако остается не связанной со многими важными сферами жизни страны». При этом выборы академиков все же остались прерогативой общего собрания Академии наук. Как заманчиво было для бесстыдно корыстных карьеристов отнять эту научно-демократическую процедуру у Академии наук и под революционным предлогом передать возможность решения вопроса о членстве в академии какой-либо бюрократической инстанции! Однако преобразования в этом бюрократическом направлении на каком-то этапе остановились. Впрочем, даже уже в XXI веке не прекратились попытки придушить, или развалить, или лишить самостоятельности Российскую академию наук (в том числе и в вопросе выборов членов академии).

Ольденбург обращается к академику П. Л. Лазареву:

— Попросите Красина, чтобы он поговорил с Лениным и объяснил ему, что разрушение Академии наук опозорит любую власть. Науку, конечно, уничтожить нельзя, но расстроить систему академии нетрудно.

Вскоре Ленин вызвал Луначарского и резко выговорил ему:

— Я очень обеспокоен! Вы, я слышал, хотите реформировать академию, у вас даже издаются какие-то планы на этот счет? До меня доходят неприятные сведения о том, что ваш комиссариат замахивается на Академию наук.

Луначарский ответил:

— Наркомпрос на академию не замахивается. Просто молодой коммунист и астроном Павел Карлович Штернберг разрабатывал план реорганизации академии. Он предполагает сломать существующую систему академии, он хочет здание академии как научного учреждения заменить сооружением образцового академического града. Этот прожект даже не обсуждался и не имеет еще никакого статуса.

— Анатолий Васильевич, прошу вас лично проследить, чтобы никто не вздумал озорничать с Академией наук ни под каким предлогом! Только осторожно и органично ее следует вводить в новое коммунистическое строительство. Не озорничать! Озорство может дорого стоить!

— Владимир Ильич, я учту ваши соображения. Вместе с тем я полагаю, академию необходимо приспособить к государственной и общественной жизни, нельзя оставлять ее каким-то государством в государстве. Мы должны ближе подтянуть ее к себе, знать, что она делает, а потому давать ей некоторые директивы. Но, конечно, планы коренной реформы сегодня несвоевременны и серьезного значения мы им не придаем.

— Нам сейчас, Анатолий Васильевич, вплотную академией заняться некогда. Это важный государственный вопрос. Его решать нужно осторожно, тактично и на основе изучения и знания проблемы.

— Боюсь, что, пока мы заняты проклятыми черновыми вопросами, у вас найдется какой-нибудь «смельчак», который наскочит на академию и перебьет там столько посуды, что потом и в сто лет осколков не собрать. Вы понимаете? Я уверен, что понимаете.

Луначарский — плодовитый критик. Его критические статьи сочетают в себе научность и публицистичность, политическую актуальность и устремленность в будущее. Он поддерживал принцип автономии Пролеткульта, против которой выступал Ленин. Как государственный деятель, руководивший культурой, Луначарский участвовал в создании основополагающих партийных документов. В их числе была и известная резолюция ЦК ВКП(б) 1925 года «О политике партии в области художественной литературы».

В поздних работах (1931–1933) эстетические и литературно-исторические воззрения Луначарского уточняются и углубляются. Его оценки творчества Горького сближаются с ленинскими, обостряется критическое отношение к теоретическим идеям и конкретно-литературным суждениям Плеханова и к философско-эстетическим взглядам Ницше.

В одной из последних работ «Гоголиана (Николай Васильевич приготовляет макароны)», опубликованной в 1934 году, Луначарский искал различия в разных литературно-публицистических формах и жанрах.

В приемной у начальства иногда у посетителей отыскивается общая тема и затевается какое-либо обсуждение или спор. На сей раз темой стал сам Луначарский.

— Луначарский — человек мягкий как воск.

— Нет, он тверд как кремень.

Однако спору было не суждено разгореться.

— Кремень, сверху покрытый восковой оболочкой, — примирительно сказал сидевший рядом с Тихоновым-Серебряковым высокий худощавый человек лет тридцати. Он, видимо, наконец дождался своей очереди, а потому встал с кресла, взял большой и, судя по всему, нелегкий чемодан, до того стоявший у его ног, и не спеша, с достоинством прошел в кабинет.

Луначарский согласно выработанному им служебному этикету, переросшему в своеобразный ритуал, вышел из-за стола встретить нового посетителя. Гость поставил на пол чемодан, пожал Луначарскому руку и представился:

— Корней Иванович Чуковский — журналист, критик, литератор. Вы, Анатолий Васильевич, читали, конечно, «Двенадцать» Блока? — Не дожидаясь ответа, Чуковский продолжил: — Перед нами плод высшего расцвета блоковского творчества, которое — от начала до конца — было как бы приготовлением к этой поэме. Поэма гениальна. Блок — величайший из ныне живущих поэтов! Вскоре это будет понято всеми!

— Суждения ваши не лишены резона, — ответил Луначарский.

Между тем посетитель, не говоря больше ни слова, открыл чемодан и разложил на письменном столе, креслах, подоконнике исписанные листы бумаги. Луначарский смотрел на эту сцену с недоумением.

— Что это? — спросил он.

— А вы посмотрите сами.

Когда Луначарский прочел один из листов, его охватил восторг.

— Некрасов? Рукописи? Вы занимаетесь Некрасовым?

Чуковский ответил:

— Не только Некрасовым. Я сейчас закончил, например, работу над анализом поэзии Уитмена.

Луначарский живо откликнулся:

— Открытость сердца — основа гениальности художника. Таков был Уитмен. Он, как и Некрасов, истинно народный поэт, и нужно его поэзию донести до нашего народа.