Он, невзирая на пламенные взгляды кураторши, выждал достаточно времени, чтобы быть уверенным в том, что лесорубы больше не вернутся, и показал: Там.

Там оказалось в аккурат у них за спиной – на самой границе малинника.

Возмущению товарищей не было предела. И ты молчал? А если бы он нам пятки подрезал?! И даже: Говнюк ты после этого херов, Капрал! Филипп скромно улыбался – мол, ладно, ребята, не благодарите вы меня; да и волноваться не стоит, все же было под контролем.

Устав ругаться, Генрик сверился с показаниями сканера, кивнул и навел на неприметный холмик метатель сети. Василиса встала на одно колено, оперлась на другое локтем руки, держащей пистолет, и трижды выстрелила. Пули легли вплотную к холмику.

Хонсак не выдержал.

В стороны полетели мелкие сучки и комки дерна. Взвилась увлекаемая четырьмя грузилами сеть, накрыла беглеца, надежно опутав прочной, хоть и тонкой паутиной. Хонсака выволокли на полянку, служившую недавно плахой для его собрата. Василиса вызвала транспортер.

– Как насчет поощрения, мастер лейтенант? – поинтересовался Филипп. – Все-таки будет? Или нет?

Василиса призадумалась, нахмурив брови. Каждый истолковал ее молчание по-своему.

– Будит, будит! Шашлик ис тебе будит! – зловеще заржал Генрик.

Долото, подтверждая, провел большим пальцем по горлу, выпучив глаза, вывалил изо рта язык и захрипел.

– На себе-то бы не показывал, – предостерег его Филипп. – Плохая примета.

Долото поперхнулся слюной и закашлялся.

– Вот-вот! – расцвел Филипп. – Что я говорил!

Наконец Василиса приняла решение.

– Послушай, Капралов, ты же нас, по сути, под удар подставлял. Не напрягает тебя еще и поощрения за это требовать? Нет?!! У тебя вообще – совесть на плечах есть?

– Откуда? – удивился Филипп. – У меня там волосы лежат.

Василиса, прищурившись, оглядела нагловатого бойца с ног до головы и вынесла окончательный вердикт под возмущенный вой Саркисяна и Долота:

– Увольнение на сутки к Рождеству. И пять сотен сверху.

Филипп довольно улыбнулся и прищелкнул пальцами.

* * *

Солнце померкло.

Это завис над их головами, тихонечко подвывая турбинами, вызванный транспортер.

Василиса щелчком ногтя по мочке включила клипс-наушник, прижала бобышки ларингофона к шее и принялась командовать. Транспортер спикировал, пандус откинулся, выплеснув складный гул поощрительных возгласов: четвертый взвод пребывал на местах, согласно маршевому расчету. Следопыты поволокли тяжелый сверток с хонсаком внутрь. Василиса поторапливала их, подталкивала и, похоже, едва сдерживалась, чтобы не отвесить кому-нибудь пинка.

– Что за спешка, мастер лейтенант? – спросил ее Филипп.

– У соседей что-то неладно, – бросила она. – Кажется, часть хонсаков прорвалась сквозь оцепление и скрылась в лесах. А там оказался неэвакуированный хутор на два двора. Люди.

– Ого, – сказал Филипп.

Думы мои – сумерки,

Думы – пролет окна,

Душу мою мутную

Вылакали почти до дна.

Что ж, пейте, гуляйте, вороны,

Нынче ваш день…

Константин Кинчев

Хутор освобождали отнюдь не мы. Как-то: настоящие мастаки ножа и пистолета с глушителем, чья антитеррористическая квалификация более подходила к возникшей ситуации, – французы, а может быть, израильтяне. В общем, там проблем было не так уж и много. Братья мигом приволокли откуда-то свою химическую станцию и принялись обдувать аборигенские избенки газом, даже не разбираясь, есть ли там хонсаки на самом деле. Ну а мы развернутой цепью, с карабинами наперевес, двинули прочесывать сырые леса Онуиса Дабага. В целях безопасности звенья цепи были двойными.

– Между прочим, – сказал я Генке, когда первый час бесплодной пока операции Трал перевалил за середину, – хонсаки не так уж и велики по сравнению с земными ракообразными. Размах клешней паучьего краба, выловленного у берегов Японии, достигал трех тысяч шестисот девяноста миллиметров. Что в переводе на общеупотребительный язык значит три метра семьдесят сантиметров без малого. Но самым кровожадным хищником Мирового океана является вовсе не он и даже не белая акула, чьи злобность и человеконенавистничество сильно преувеличены, а синеперый тунец. С неистовой яростью набрасываются синеперые тунцы на косяки рыб и разрывают на части в десятки раз больше рыб, чем могут съесть. В свою очередь, мясо тунца по причине низкой жирности и высокого содержания белка – ценный диетический продукт, излюбленная пища заграничных культуристов в период сушки мускулатуры перед соревнованиями.

– Общение с тобой всегда было полезным в познавательном плане, – похвалил меня Саркисян. – Ты никак волнуешься, любимчик начальственный? Ишь, языком-то зачесал.

Я не стал отпираться. Волнуюсь… Да я вообще боялся, честно признаться. Не хонсаков, нет – аборигенов с топорами. Выскочит такой удалец, тяпнет по шее, и вся недолга. Не станешь же от них отстреливаться. Я спросил:

– Гена, как ты думаешь, вот ты сам, своей головой, без оглядки на бытующие суеверия: после смерти будет чего-нибудь?

– Нет, – сказал он, – ничего не будет. По крайней мере для тебя сегодняшнего. А тот, кто после тебя останется, не будет иметь с тобой ничего общего. Ты для него – только оболочка, скорлупа; может, тюрьма, а может, забытый сон о тюрьме. Он о тебе и знать не будет.

– А память, духовный опыт, знания, наконец? – страстно возразил я. – Закон сохранения информации никто не отменял. – Мне не хотелось вот так просто становиться забытой кучкой изношенной одежды для какого-то грядущего существа. Я почувствовал, что начинаю испытывать к нему что-то вроде неприязни.

– Информация, говоришь? Возможно, она и сохранится, но уже в совершенно другом виде. Скажем, трансформируется в физическое тело пост-Филиппа. Много ты помнишь о себе внутриутробном? И даже так: о себе – как части матери? Отца? Ни хрена! А ведь в момент зачатия тоже был, по большому счету, не существом еще – концентрированной информацией… Тот, кто вылупится из тебя, вообще будет принадлежать другому миру, если хочешь знать.

– Ага, у него будут крылышки и лютня, он будет порхать среди облаков и петь псалмы, – съязвил я. – Нету, Генка, конструктивности в твоем ответе, зря спросил.

– Зря, – легко согласился он. – Я всякую мистику посмертную, да будет тебе известно, на дух не переношу и тебе забивать ею голову годков этак до семидесяти не советовал бы. Вот врежем дуба, тогда и узнаем все в лучшем виде. А чтобы не обрести этот последний опыт раньше времени, ты не в высь горнюю взор свой пытливый устремляй, но в юдоль земную. Вон там, возле сухого дерева, что видишь?

– Труп, – сказал я.