Между тем река медленно разворачивала перед нами свои петли, словно хотела убедить нас, что именно она, река, текла прямо, а весь мир вокруг причудливо изгибался. В весеннем лесу, как ни странно, пахло зимой гораздо сильней, чем в городе, несмотря на выглянувшее солнышко, от реки зябко тянуло холодком. Между сосновых стволов то и дело проглядывали какие-то явно летние строения с решетчатыми верандами, сейчас, видимо, пустовавшие, потому что оттуда не доносилось ни звука. Даже собаки, и те не лаяли. Не сезон, по-видимому.

Берег понемногу повышался, тропинка взобралась на высокий глинистый откос, лес сменился подлеском, и над ним приподнялся еще далекий, стройный силуэт какой-то полуразрушенной церкви. Купола на ней не было, поэтому чей это храм – определить было нельзя. Да и ничей он, наверное, был, потому что богун, всмотревшись в церковь, только покачал головой и молча зашагал дальше.

Наконец мы вошли в небольшой поселок. Серьезных строений здесь было только два. Разрушенная невесть когда та самая ничья церковь да сложенный из грязновато-белого силикатного кирпича одноэтажный продуктовый магазин. За неимением церкви жизнь в поселке тяготела к магазину. В поселке было непривычно тихо. Посредине разъезженной вдрызг единственной мощеной улицы лежала громадная, волчьей масти, псина с оскаленной мордой. В боку у собаки торчал здоровенный четырехгранный гвоздь-костыль. Видимо, пес умер не сразу, а пытался дотянуться до гвоздя зубами, выгрызть его, потому что черные десны были в крови. Костя, увидев гвоздь, поцокал языком, присел на корточки, но вытаскивать его не стал.

У открытой двери магазина как попало, вповалку валялись местные жители. Одни мужики, что характерно. Я сначала было принял их за пьяных, но потом понял, что ошибся. Не могли местные мужики вот так собраться все вместе, дружно нажраться и попадать прямо у дверей магазина. Не в деревенских это правилах. Для душевной выпивки имеются другие, уютные места, баньки, амбары, в конце концов, просто завалинки. Кроме того, в любом селе найдется какой-нибудь старый бобыль, который рад-радешенек приютить компанию земляков с выпивкой и бесконечными разговорами.

В одном из домов колыхнулась занавеска на окне, мелькнуло старушечье лицо и снова пропало. Неожиданно на весь поселок в голос пронзительно и страшно завыли бабы и собаки.

Тут Костя заорал «Ложись», что-то лязгнуло, и кривая блестящая железка – обломок деревенских вил, – нервно гудя, отскочила от чего-то и с глухим стуком воткнулась в телеграфный столб.

– Я же скомандовал «Ложись», – сказал Костя, потирая ушибленную ладонь. – Вон как вошла, аж до половины. А ну двигаем отсюда!

Мы опрометью бросились вон из поселка. Пока мы бежали, герой отбил еще несколько каких-то железок, потом все кончилось, только в березовые стволы иногда что-то втыкалось зло и бессмысленно.

А вой со стороны поселка все нарастал и нарастал. Потом однообразный бабий стон стал перемежаться дикими криками, поочередно, на разные голоса взвизгивали собаки и наконец умолкли. Только один чей-то голос продолжал выть, как по покойнику, и я даже сквозь толстую кожу кофра почувствовал, как низко и страшно заныла моя гитара, вбирая в себя эту жуткую музыку.

– Пойду посмотрю, – сказал Константин, поднимаясь с земли и отряхивая джинсы. – В крайнем случае отобьюсь, зря, что ли, меня учили?

– Я с тобой. – К моему удивлению, госпожа Арней решительно сбросила с плеч рюкзак. – Меня оно не тронет, а кроме того, я и прикрыть смогу, если что. Надеюсь, что смогу…

Интересно, с каких это пор они на «ты» перешли? Видно, я все-таки пропустил что-то интересное.

– Остынь, Гизелка, никуда ты не пойдешь. – Старый богун положил на плечо магистке корявую ладонь. – Твое дело – нас всех прикрыть, если сможешь, конечно. А герой пусть идет, такая у него профессия, пусть докажет, что его не зря учили.

Гизела покосилась на Левона, с явной неприязнью оглядела нас, причем на мою долю выпала самая большая порция холодного презрения. Честное слово, если не фунт, то полфунта точно. Ну да ладно, что мне привыкать, что ли, когда меня холодом обдают? Привык уже, даже насморка и того не будет. Барды – они существа морозостойкие, благородным вниманием не избалованные. Их иногда любят, а чаще терпят – за талант. И удивляются, чего это такой дар такому ничтожеству выпал? Вот мне бы хоть кусочек, уж я бы знал, что делать! А попробовали бы с тем даром жить – не обрадовались бы. Дар по кусочкам не дается – либо бери все, либо живи так. Да и не спрашивает никто.

Я думал, Костя двинется в поселок короткими перебежками, типа как герой какого-нибудь боевика, но он поднялся во весь рост и просто пошел. Туда, где жуткий бабий голос продолжал выть по покойнику.

Настанет время, каждый гвоздь

В пяту хозяина кольнет,

И прежний мир тогда падет…

А. Молокин. Баллада о гвозде

Когда-то это, наверное, было большое село, может быть, даже город. Об этом свидетельствовали развалины старой, вероятно, даже древней церкви на высоком берегу реки, какие-то низкие строения из красного, почерневшего от времени кирпича с забранными ржавыми решетками окошками и провалившимися крышами, порядки черных весенних лип, обозначавших уже несуществующие улицы. Внутри полуразрушенных домов лежали неопрятные сугробы с торчащими из них черными досками. Теперь город-городок съежился до размеров дачного поселка или небольшой деревни, разросшийся Зарайск забрал его жителей, выпил их жизни и вернул, хотя не всех. Уходили работники, воротились дачники. Россия, ничего не поделаешь…

Я шел по раздолбанной, покрытой выбоинами и промоинами, мощенной еще во времена оны крупным булыжником улице, направляясь к деревенскому магазину. Известно, что вся общественная жизнь в российской глубинке сосредоточена возле магазина. Магазина, как здесь говорят, уважительно делая ударение на второе «а». А сейчас вот и вся общественная смерть тоже. Никакой явной опасности вроде бы и не ощущалось, но расслабляться тем не менее не стоило. Похоже, что все, что могло случиться в этом несчастном селении, уже случилось, и теперь до меня никому не было дела, но откуда-то издалека, со стороны церкви, доносился тоскливый и надсадный бабий вой, значит, живые в селе еще оставались, а стало быть, кому-то я мог и не понравиться. И пожелать мне смерти этому кому-то было запросто, особенно сейчас, когда мертвым все равно, а живые не понимают, что же произошло, и по извечной русской привычке ищут виноватого. То есть первого встречного, который хоть немного подходит на эту роль. Боюсь, что я подходил хотя бы потому, что больше было некому. Осторожно обходя оскаленные, словно застигнутые смертью на бегу трупы зарезанных, заколотых и зарубленных разнообразными железяками мужиков, валявшиеся на утоптанной площадке возле магазина, я подошел к уродливому одноэтажному строению с выкрашенными зеленой краской решетками на окнах. Ничего нового и неожиданного для себя у магазина я не увидел. Видимо, продавщица, местная повелительница похмелий, грудастая Афродита, из пивной пены рожденная, не спешила открывать, и мужики, как это часто водится, переругались между собой, да и продавщице навешали угроз. Словесных, конечно, но этого оказалось достаточно. Немудрящий сельский инвентарь исполнил каждое пожелание буквально, и в результате в живых не осталось никого. И почему это мужики поутру прутся в магазин? Ведь, почитай, в каждом доме гонят самогон, ан нет, с утра подавай им казенки, пусть даже и на последние деньги. Обычай такой, или продавщица дает в долг под грядущую зарплату? А может, с женой дело иметь сложнее, чем с хозяйкой пивной долины? Все деревенские бабы гонят самогон, и в то же время борются с пьянством, то есть прячут его от своих мужей и знакомых. Этакая бабья круговая порука. И к чему она? Все равно ведь все закончится той же дурной самогонкой, пусть даже из соседней деревни, для крепости и пущей убойности настоянной на табаке, а то и на дерьме курином.