— Шальная… — Ибрагимов неуверенно поковырял ее пальцем.

Полковник подошел к левой боковой амбразуре. Посмотрел на сияющее донышко пули, прикинул взглядом примерную траекторию. Вон те заросли где-то в километре отсюда…

Еще одна пуля взметнула на склоне щебень, не долетев до амбразуры.

Тяжелые крупнокалиберные винтовки делали здесь вручную, с тщательностью едва ли не ювелирной. То же и с патронами. И в общем-то получалось неплохо, даже слишком неплохо…

— Игорь Николаич, отойди. — Ибрагимов потянул его за рукав.

Полковник сел на табурет, махнул телефонисту:

— Костя, дай мне первую роту… «Куница», я «Сухой». Перед тобой роща Малая, а перед ней заросли кустарника. Видишь их? Прочеши кусты пулеметами, там засели снайперы. Подави к чертовой матери… Костя, передай по остальным ротам приказ: из всех видов оружия огонь в сторону противника.

Он подошел к фронтальной амбразуре, нажатием рычага откинул бронезаслонку. Ни черта не было видно там, «в стороне противника»… дым, сплошной дым.

Снова позвонил Марейе. Вновь усилился натиск на гвардейцев, и он просил разрешения открыть фланкирующий огонь для помощи соседям.

— Разрешаю. В дальнейшем действуйте по вашему усмотрению, лейтенант, — сказал полковник. — Вам там виднее. Обо всех изменениях обстановки докладывайте немедленно.

Вернулся Куренной.

— Готовы, — сказал он. — На деревьях сидели…

Полковник кивнул и вернулся к амбразуре. Бинокль был бессилен. Как бы хоть что-нибудь разглядеть…

И тут одна из бомб попала там, в дыму, во что-то горючее. Очень горючее.

Огненный шар вымахнул вверх метров, наверное, на сто. Пламя даже в самый пик накала было красноватым, и уже через несколько секунд шар померк, огонь превратился в облако — красно-бурое, накаленное, просвечивающее изнутри. Оно медленно поплыло вверх, волоча за собой шлейф дымов — и сине-белого порохового, и серо-желтого от сгоревшего пикринита, начинки бомб, и черного в оранжево-багровых прожилках, — как будто там горел расплавленный асфальт или склад автопокрышек…

— Ну ни хрена себе… — сказал Ибрагимов.

— Мягко говоря, — согласился полковник. — Как думаешь, Рифат, что у них там было?

Языки огня меж тем стремительно вырастали, стремясь дотянуться до шляпки гриба, тяжело зависшей, переставшей подниматься.

— Не знаю, — подумав, сказал Ибрагимов. — Не нефть — видел я, как нефть горит…

— Сланцевое масло, товарищ полковник, — сказал из-за плеча телефонист. — Для паровозных топок они его используют…

— А что, похоже, — согласился Ибрагимов. — Но зачем оно им тут?

Облако медленно расплывалось в громадную бесформенную кляксу…

— Не знаю зачем, — сказал полковник, — но мне это чертовски не нравится.

В окопах кричали «Ура!».

Как бы в ответ на этот крик из дыма показались сотни бегущих фигурок. Они перебегали, ложились, ползли, вскакивали, стреляли. Многие за собой волокли что-то тяжелое.

Марейе сообщил, что бой идет в траншеях гвардейцев.

Легионеры, обрадовавшись появлению видимого противника, взвинтили темп стрельбы, и вражеская артиллерия тут же перенесла огонь на их позиции. Гранаты рвались в основном перед окопами, вряд ли причиняя реальный урон, но мешая стрелкам видеть цели.

Снаряды проходили, наверное, над самыми головами наступающей пехоты, а та и не думала залегать. Их становилось все больше и больше.

Из дыма выходила саранча…

Санкт-Петербург, Россия. 29. 07. 2015, поздний вечер

— Мог бы и сам почаще заходить, герой Отечества, — ворчала бабка Калерия, при этом стремительно производя несколько действий одновременно: заваривая в краснофарфоровом чайничке ароматный чай, расставляя на столе печенье, варенье, мед и тарталетки с кремом, свеженькие, законченные за три минуты до прихода гостей. — Понимаю, бабка старая, из ума выживает, неинтересно с нею…

— Бабу-уль!.. — виновато жал плечами Санька Смолянин, с трудом забираясь в свой любимый уголок между столом и подоконником; уголок сделался ему тесен, да и вообще вся бабкина квартира… она стала не то чтобы тесной, какая уж тут может быть теснота, в родовой адмиральской хате, а — ограниченной, предсказуемой, что ли… Когда-то почти космическое ее пространство схлопнулось коробочкой, осталось только жилье. — Ты не представляешь себе, сколько у меня сейчас работы…

Он не кривил душой, работы действительно было невпроворот, он частенько и ночевать оставался в конторе, но при этом вполне отдавал себе отчет, что тратит на работу так много времени только потому, что не умеет ее делать. Не умеет руководить, не умеет организовывать. Хорошо умеет только создавать трудности — себе и другим… Он уже забрасывал осторожно удочки: а не возьмут ли его в пилоты этих новых кораблей, которые могут пилотировать, ничего не опасаясь, вполне себе взрослые люди? Сказали: конкурс сто человек на место. Для Саньки со всеми его бонусами, орденами и преференциями — ну, пятнадцать…

И даже это реально не светило ему, потому что эрхшшаа не желали видеть на Санькином посту никого кроме. Хотя, наверное, сам пост уже вряд ли имело смысл сохранять: опыт не просто общения, а ведения совместных проектов землянами, марцалами и эрхшшаа накопился вполне достаточный…

Кроме того, он с полной дури взвалил на себя еще и планету Мизель. Конечно, теперь Мизелью занимается целый комитет при ООН, но сказать, что от этого стало легче… Санька бы не сказал. Наоборот, стало гораздо труднее. Там, на Мизели, все решалось очень быстро и просто… там был обком земной колонии, аборигенские судьи, пан Ярек, который все про все знал и к которому многие прислушивались…

И еще там была Лизка. При Лизке было как-то неловко давать слабину.

— Работу всю не переделаешь, а я вот возьму да и помру, — резонно заметила бабка. — Чай сам себе наливай, у меня рука не поднимется тебе такой лить, какой ты пьешь… Привык там в своей тюрьме-то, разбаловался.

— Ага… — Санька взял чайник. — Только не в тюрьме, а на гауптвахте… Что стряслось, бабуль?

— На вот, почитай. — И бабка протянула ему вскрытый конверт. — Там по-английски, Стефа перевела…

Санька не дрогнул ни единой жилкой, но внутри загудело. Стефа, Стефания Ричардовна, или Рышардовна, — это Юлькина мать. С ней Юлька почему-то все время, сколько Санька помнил, ссорилась, конфликтовала, качала права…

Он прочитал письмо, ничего не понял, начал сначала. И испугался.

Санька не то чтобы примирился с потерей Юльки. Просто много всего случилось за это время… просто ослабла боль. Вот и все. Он уже начал привыкать к мысли, что с этим покончено, что ничего не поделать и надо куда-то выруливать самому. В конце концов, когда человеку недавно стукнуло семнадцать, оказывается, что жизнь не только кончилась, но и началась — хотя совсем другая. Одна кончилась, другая началась, а ты все болтаешься где-то между ними…