— Я — любимец Фортуны, — объявил Сулла тем членам городского совета, которые не умерли на ничейной земле, — и лично прослежу за тем, чтобы внутренняя территория храма вашей Фортуны Первородной стала самой красивой во всей Италии. Но за счет Пренесте.

На четвертый день ноября Сулла поехал в Норбу, хотя он уже знал судьбу этого города.

— Они согласились сдаться, — сказал Мамерк, сжав губы от гнева, — а потом подожгли город, прежде убив всех до последнего. Кого убили воины, кто покончил с собой. Женщины, дети, солдаты Агенобарба, все мужчины-горожане предпочли умереть, но не сдаться. Прости, Луций Корнелий. От Норбы не будет ни добычи, ни пленных.

— Ничего, — равнодушно произнес Сулла. — Пренесте принес достаточно трофеев. Сомневаюсь, чтобы Норба могла дать что-нибудь стоящее и полезное.

И в пятый день ноября, когда взошедшее солнце отразилось от позолоченных статуй на крышах храмов и этот праздничный свет позволил городу выглядеть не таким обшарпанным, Луций Корнелий Сулла торжественно въехал в Рим через Капенские ворота. Его конюх вел под уздцы белого коня, который пронес Суллу невредимым сквозь сражение у Квиринальских ворот. Сулла облачился в свои лучшие доспехи. На его серебряной кирасе был изображен момент, когда армия преподносит ему венец из трав у стен Нолы. В паре с Суллой, одетый в тогу с пурпурной полосой, ехал Луций Валерий Флакк, принцепс Сената. Позади него парами следовали его легаты, среди них — Метелл Пий и Варрон Лукулл, который был вызван из Италийской Галлии за четыре дня до этого и очень спешил, чтобы успеть к столь важному событию. Из всех, кто впоследствии будут что-либо значить, отсутствовали только Помпей и сабинянин Варрон.

Единственным военным эскортом Суллы были семьсот кавалеристов, которые спасли его, обманув самнитов ложными маневрами. Армия вернулась в ущелье, чтобы разрыть крепостные валы и восстановить движение по Латинской дороге. После этого предстояло еще разобрать стену Офеллы и разнести на поля большое количество строительного материала. Немало блоков туфа оказались расколотыми при разборке, но Сулла знал, что ему делать со всем этим. Все это будет использовано при строительстве нового храма Фортуны Первородной в Пренесте. Не должно остаться ни одного следа военных действий.

Народ выглядывал из дверей, чтобы посмотреть, как Луций Корнелий Сулла входит в город. Хотя это могло оказаться опасным, ни один римлянин не мог устоять перед зрелищем момента, который принадлежал истории. Многие из тех, кто видел процессию Суллы, искренне верили, что являются свидетелями агонии Республики. Ходил упорный слух, что Сулла намерен провозгласить себя царем Рима. Как еще мог он удержать власть? Разве рискнет он уступить власть после того, что сделал? И скоро заметили специальный эскадрон кавалерии, что ехал за последней парой легатов, держа копья вертикально вверх. На эти копья были насажены головы Карбона и Мария-младшего, Каррината и Цензорина, старого Брута и Мария Гратидиана, Брута Дамасиппа и Понтия Телезина, Гутты из Капуи и Сорана, а также Гая Папия Мутила из Самнии.

* * *

Мутил узнал о сражении у Квиринальских ворот на следующий же день и так громко рыдал, что Бастия вошла посмотреть, что случилось.

— Пропало, все пропало! — кричал он ей, забыв о том, как она оскорбляла и мучила его, и видя в ней только единственного оставшегося у него человека, женщину, с которой он был связан многолетними семейными узами. — У меня больше нет армии! Сулла победил! Сулла будет царем Рима, и Самний перестанет существовать!

Бастия смотрела на поверженного человека, лежавшего на своем ложе. Недолго. Не дольше, чем потребовалось на то, чтобы зажечь все свечи в канделябре. Она не двинулась с места, чтобы утешить его, не сказала ни одного доброго слова, а только стояла тихо, широко раскрыв глаза. А потом в ее глазах блеснула решимость, живое лицо стало холодным, каменным. Она хлопнула в ладоши.

— Да, госпожа? — спросил управляющий с порога, в испуге глядя на своего рыдающего хозяина.

— Найди его германца и приготовь его носилки, — приказала Бастия.

— Госпожа? — переспросил управляющий изумленно.

— Не стой здесь, делай, что говорю! Немедленно!

Управляющий сглотнул и тут же исчез.

Слезы высохли. Мутил в недоумении посмотрел на жену:

— Что это значит?

— Я хочу, чтобы ты уехал отсюда, — ответила она сквозь стиснутые зубы. — Я не желаю быть причастной к этому поражению. Мне нужно сохранить мой дом, мои деньги, мою жизнь! Поэтому уезжай, Гай Папий! Возвращайся в Эзернию, или в Бовиан, или куда-нибудь еще, где у тебя есть дом! Будь где угодно, но только не здесь! Я не собираюсь тонуть с тобой.

— Не верю! — ахнул он.

— Тебе лучше поверить! Убирайся!

— Но я парализован, Бастия! Я твой муж, и я парализован! Неужели в тебе нет хотя бы жалости, если не любви?

— Ни любви, ни жалости к тебе у меня нет, — жестко сказала она. — Это все твои дурацкие, напрасные планы. Борьба с Римом забрала силу у твоих ног, сделала тебя бесполезным для меня, отняла детей, которые у меня могли родиться, погубила наслаждение быть частью твоей жизни. Почти семь лет я жила здесь одна, пока ты плел свои интриги в Эзернии. И когда ты снизошел до посещения моего дома, от тебя воняло дерьмом и мочой. И ты помыкал мной… О нет, Гай Папий Мутил, я сыта тобой по горло! Убирайся!

И так как ум еще не мог охватить всю глубину постигшего его краха, Мутил даже не протестовал, когда слуга-германец поднял его с постели и вынес через входную дверь туда, где у лестницы стояли его носилки. Бастия шла следом, как воплощение Горгоны, прекрасной дьяволицы с глазами, могущими превратить человека в камень, и змеями вместо волос. Она так быстро захлопнула дверь, что зажала край плаща германца, и тот резко остановился. Держа своего хозяина на одной руке, другой он принялся дергать плащ, чтобы освободиться.

На поясе Гай Папий Мутил носил военный кинжал, немое напоминание о днях, когда он был воином. Он схватил кинжал, прижал затылок к двери и быстро перерезал себе горло. Кровь брызнула во все стороны, запачкала дверь, полилась по ступеням, запятнала вопящего германца, чьи крики созвали людей. По узкой улице к ним неслись со всех сторон. Последнее, что увидел Гай Папий Мутил, была его жена-Горгона. Бастия открыла дверь — и последний всплеск его крови залил ее.

— Будь ты проклята, женщина! — пытался он крикнуть.

Но она не услышала. Она даже не поразилась, не испугалась, не удивилась. Вместо этого она широко открыла дверь и дала звонкую пощечину плачущему германцу.

— Вноси его!

Внутри, когда тело ее мужа положили на пол, она распорядилась:

— Отрежь его голову. Я отошлю ее Сулле в подарок.

И Бастия сдержала слово. Она послала голову мужа Сулле с поздравлениями. Но рассказ, услышанный Суллой от несчастного управляющего, которому хозяйка приказала доставить свой дар, был не в пользу Бастии. Сулла передал голову своего старинного врага одному из военных трибунов и прибавил равнодушно: