Я все это и так знала. Я знала теперь, что он человек, достигший дна. Человек, который понимает – как мне понять не дано, не дано даже и близко, – что именно это каменное дно собой представляет. А он и его жена понимают это оба, и это их объединяет, ибо такие вещи либо сразу разрывают между людьми всякую связь, либо связывают их на всю жизнь. Не в том смысле, что им теперь жить на каменном дне. Но они теперь оба его знают – знают это холодное, пустое, замкнутое и главенствующее в жизни место.

Такое может случиться с кем угодно.

Да. Но кажется-то по-другому! Кажется, будто подобное случается с тем, с этим – с людьми, которых специально здесь или там отобрали, выдернули по одному. И я сказала:

– Так не честно!

Я говорила о лютых и губительных ударах, о распределении этих бессмысленных наказаний. Ведь так, наверное, даже хуже, чем когда они на тебя обрушиваются посреди большой всеобщей беды – какой-нибудь войны или землетрясения. Хуже всего, когда есть тот, чье действие, возможно для него нехарактерное, к этому привело и он один и навсегда виновен.

Вот что значили эти мои слова. Но и еще кое-что: так не честно! При чем тут я?

Это был протест, такой грубый, что мне самой он казался почти невинным, ибо исходил из самой глубины души. Невинный для того, от кого он исходит, и при условии, что он не озвучен публично.

– Вот так, – сказал он довольно мягко. Мол, честность тут и вовсе ни при чем.

– Санни и Джонстон об этом не знают, – сказал он. – И вообще никто не знает – из тех, с кем мы познакомились после переезда. Нам показалось, что так будет лучше. Даже другие дети – они о нем почти не говорят. Никогда даже имени его не упоминают.

Я была не из тех, с кем они познакомились после переезда. Я не принадлежу к числу людей, среди которых они строят их новую, трудную нормальную жизнь. Я из тех, кто знает, вот и все. Человек, которому он это по собственной воле рассказал.

– А странно… – сказал он, оглядываясь, прежде чем, открыв багажник машины, убрать туда сумку с клюшками, – куда девался парень, который приехал сюда до нас? Ты ведь помнишь, наверное: тут еще одна машина стояла, когда мы приехали. А на поле мы так никого и не встретили. До меня это только сейчас дошло. А ты никого не видела?

Я сказала, нет, не видела.

– Загадка, – проронил он. И снова: – Вот так.

Эти слова я частенько слышала в детстве, причем сказанные точно таким же тоном. Мостик от одной темы к другой, заключительная сентенция, способ выразить то, что не выражается словами и не вмещается в голову.

На эти слова предусматривался шутливый ответ: «Чтоб было не так, брось в колодец пятак».

Посиделкам у бассейна буря тоже положила конец. Там собралось слишком много народу, сидеть в доме было тесно, и приехавшие с детьми засобирались домой.

Уже в машине по дороге домой мы с Майком оба заметили и поделились друг с другом тем, что у нас чешутся и горят оголенные предплечья, тыльные стороны ладоней и щиколотки. В общем, места, которые не были защищены одеждой, когда мы, скорчившись, сидели в траве. Я вспомнила о крапиве.

Сидя у Санни в кухне, переодетые в сухое, мы рассказали о своем приключении и показали ожоги.

Санни знала, чем нас лечить. Вчерашняя поездка с Клэр в амбулаторию местной больницы была нынешним летом не первой. В какой-то из предыдущих уик-эндов мальчишки забрались на заросший бурьяном пустырь за сараями и вернулись все в волдырях и красных пятнах. Врач сказал, что они, видимо, обстрекались крапивой. Наверное, валялись в ней, сказал он. Прописал холодные компрессы, лосьон с антигистаминами и таблетки. С тех пор в бутылке осталось немного лосьона, да и таблетки остались тоже, потому что и Марк, и Грегори поправились быстро.

Таблеткам мы сказали решительное «нет»: наш случай не казался нам таким уж серьезным.

Тут Санни вспомнила, что недавно она разговорилась на бензоколонке с женщиной, заправлявшей ее машину, и эта женщина утверждала, что есть такое растение, из листьев которого получается самый лучший компресс от ожогов крапивой. И не нужно тогда ни таблеток, ни прочей дряни, сказала та женщина. Только вот как же называлось-то это растение? Пастушья сумка? Кошачья лапка? А растет лечебная трава на дорожных откосах и под мостами.

Санни готова была уже куда-то по этому поводу мчаться: ей очень нравилось применять средства народной медицины. Пришлось нам указать ей на то, что лосьон-то уже есть, за него все равно заплачено.

Санни с удовольствием принялась нас лечить. Да что там – всей семье наши травмы дали заряд добродушной веселости и вывели из хандры по поводу дождливого дня и сорвавшихся планов. Сам факт того, что мы, от всех отъединившись, пошли куда-то вместе и вместе попали в переделку, оставившую к тому же зримый след на наших телах, преисполнил Санни и Джонстона взволнованного любопытства. Он всячески дурачился, бросал на меня шутовские взгляды, она же была просто вся внимание и ласка. Впрочем, если бы мы явились из похода, неся на себе улики действительно зловещие – какие-нибудь синяки на задницах, красные пятна в паху и на животе, – уж они бы, конечно, не были столь милы и заботливы.

То, как мы сидим, держа ноги в тазиках, а руки, обмотанные толстыми бинтами, на отлете, дети находили чрезвычайно забавным. Особенный восторг у Клэр вызывал вид наших босых, дурацких, взрослых ступней. Майк специально для нее шевелил длинными пальцами ног, отчего на нее нападали приступы встревоженного хихиканья.

Вот так. А доведись нам встретиться снова, было бы опять то же самое. Как и если бы встретиться не довелось. Любовь, которая ни к селу ни к городу, любовь, которая знает свое место. (Кто-то может сказать «не настоящая», потому что не рискнула тем, что ей свернут шею, или превратят в дурной анекдот, или что она сама печально выдохнется.) Не рискнула ничем, и все же осталась жить в виде сладкого трепета, журчания подземного какого-то источника. Скованного под толщей этого нового спокойствия и опечатанного заглушкой судьбы.

Я ни разу не интересовалась у Санни новостями о Майке, и по собственному почину она мне тоже ничего о нем не сообщала за все годы нашей постепенно иссыхающей дружбы.

Между прочим, та трава с большими розовато-лиловыми соцветиями оказалась вовсе не крапивой. Я выяснила, что это растение называется яснотка. А жгучая крапива, в заросли которой мы, видимо, все-таки влезли, – это трава куда более скромная и незаметная, кисточки соцветий у нее тоже лиловатые, но с прозеленью, они гораздо мельче и бледнее, а стебли снабжены предательски незаметными, тонкими, жесткими, проникающими под кожу и вызывающими воспаление волосками. Там, наверное, была и она, но на фоне буйного цветения всего разнотравья мы ее не заметили.

Лайонел рассказал им о том, как умирала его мать.

Она попросила подать ей косметику. Лайонел держал зеркало.