Уже первый из англичан достиг вершины и призывал менее решительных восходителей присоединиться к распитию его бутылки, когда трое наёмников Себастьяни по всем правилам военного искусства окружили фальшивого старика с разных сторон, оставив открытой лишь мою, полагая наивно, что я окажу им содействие, чего, конечно, желал я избегнуть.

Опытный волк, к моей досаде, всё же почувствовал угрозу чуть загодя, направив быстрые шаги в сторону, где я, следя за ним краем глаза, перебирал свои верёвки. Я, вздохнув, нехотя сунул руку за пазуху, нащупал рукоять пистолета, и готовился уже взвести курок, но он остановился от меня, не дойдя трёх шагов.

– Послушайте, Рытин, – негромко сказал он по-русски, следя, чтобы слова его долетели до меня одного. – Я имею нечто сказать вам.

– Сдаётся, у вас мало времени, – ответил я.

– Зато у вас будет несколько недель, чтобы освободить меня и услышать после то, что вас интересует. Обещаю, жалеть вам не придётся.

Подоспевшим молодцам не пришлось применять силу, ибо Голуа согласился следовать с ними по доброй воле, да и они не горели желанием учинять скандал на виду у излюбленных своих соперников. Думать, что Этьен тайно выслеживал меня, чтобы высказать своё странное предложение, я никак не мог, значит, он изменил решение только что, полагая сопротивление бесполезным. Но что вело его ко мне? Желание отомстить за подделку, или выяснить, что оказалось в его руках? Я размышлял так, пока один из островитян не обратился ко мне с предложением начать восхождение, чему я с удовольствием и предался. Спустя пять нелёгких минут я уже восседал, свесив ноги с капители исполинского столпа. Бутылка крепкого виски оказалась как нельзя кстати, ибо мне теперь требовалась подзорная труба и твёрдость рук, дрожь которых как нельзя лучше помогли утишить пять больших глотков. Трубу я одолжил у другого восходителя, который помогал подняться остальным, подтягивая верёвки, коими те обвязывали себя на случай падения. Радужный круг окуляра в десять минут довёл скромную процессию во главе с Голуа до французского консульства.

Теперь я знал, чего ради нужно мне посетить завтрашний бал.

Обложенный по стенам бочонками и шкафами, полными бутылок, обширный подвал консульства использовался и для содержания неугодных перед их отправкой во Францию или для наказания провинившихся. Несколько ниш, забранных решётками, пустовали, и лишь в самом отдалении моей свече ответила какая-то лучина.

– Голуа! Это вы?

Свеча очертила дугу, которую я принял за сардоническую улыбку этого всегда малоприветливого человека.

– Говорите, что вы хотели, – недовольно сказал я по-французски, пробравшись к нему и дважды ударившись о балки потолка.

– Только когда вытащите меня отсюда, – ответил он на моем родном языке, и после объяснил: – здесь может содержаться ещё кто-то, или пуще того, нас подслушивают через отдушину.

– Здесь ничего нет, кроме вас и вин, даже охраны. А вы подозрительны, Голуа.

– Да, ведь я поступил бы так же. Дал вам войти и подслушал бы наш разговор. Вы не боитесь, что вас тут поймают?

– Я предупредил кого следует, – солгал я. – Кроме того, Себастьяни почитает меня за честного шпиона, который видит в вас своего заклятого врага. Он знает, что у нас свои счёты, и простит мне в отношении вас что угодно. О нашей вражде вы сами позаботились сообщить своим начальникам. Но он ошибся дважды. Шпионом я никогда не был, а лгуном сделали меня вы.

– Тише же! Двигайтесь ближе и говорите шёпотом. Я опасаюсь, что кого-то привлекут как переводчика. Русские ещё есть на балу?

– Оба в подвале. Танцуют словесный менуэт. Желаете бургонского? Недурное.

– Дайте! – он нащупал бутылку и лязгнул ею о решётку, пытаясь затащить к себе. Когда это не удалось, он повернул её и сунул горлышко в рот.

– Зачем мне вас освобождать?

– Я дам вам то, что вы ищете, – ответил он только после того, как осушил бутылку до дна.

– Вы не знаете, что я ищу.

– Нет, Рытин, это вы не знаете, что ищете. Но я знаю. И я готов отдать вам это.

– Так просто?

– Не просто, но легко. Мне это не нужно, а вам напротив. Это сведения. От меня их не убудет, а вам сгодятся. Легко расставаться с никчёмной вещью за жизнь. Да что я уговариваю. Вы сами славитесь тем же.

– Я вам не верю.

– Пустое. – Он допил и уронил бутылку мне на ногу. – Раз вы явились сюда, значит, у вас имеется капля интереса.

– Зачем вчера вы переоделись здешним шейхом?

– Хотел порасспросить вас, и даже припас для этого шило, но теперь согласен начать говорить первым. Видите, я человек практический. Как говорят в Польше, сегодня пан, а завтра пропал. Да уберите же бутылку! Не выношу пустого звона. Потом положите её на место! Вы не ведаете правды обо мне, и я откроюсь вам в доказательство моей искренности. Враги могут догадываться, но не знают наверное.

– Ваши враги.

– Наши – наши враги, Рытин! – взвыл он. – Но сначала вопрос. Я столько раз мог вас убить, и не сделал этого. Вы не удивлены? Можете не отвечать, впрочем.

– Вы не могли, мсье. Вам всегда помехой обстоятельства, среди коих отмечу и свою предусмотрительность.

– Не забудьте ещё ангелов, – прибавил он заговорщицки.

– Впрочем, если вы и далее намерены тратить моё время на оправдания, я ухожу, меня более развлекает общество дам. Они болтливы и всё знают. Я потанцую с дюжиной, и к ночи буду знать больше вас, а к утру и самого Себастьяни заткну за пояс. Знаю, что скажете вы о той расстроенной дуэли с Артамоновым: вы намеревались не убивать меня, а только проучить, выстрелив в ногу.

– Что за чепуха! Я собирался оглушить вас и подвесить за ноги, чтобы вы поведали мне правду. Убить или ранить вас означало тюрьму, ведь дворня видела, как мы с господином художником покинули поместье, а этот ледащий малый сознался бы во всём ещё пред началом дознания.

– Всё же я более верю преданности друзей.

– Только минуту, друг мой. О каких друзьях вы говорите? Вы не знаете, кто вам истинный друг, а кто враг, прикрывающийся дружеской помощью. Но задумайтесь, что движет мною в отношении вас? Ненависть? Но она не знает границ. Если бы я желал убить вас, что помешало бы мне – сейчас? Опустите глаза… только не совершайте необдуманных движений… Только глаза…

С ужасом увидел я напротив своего сердца длинный остро отточенный прут, и один выпад Голуа мог немедленно лишить меня жизни.

– Но даже так вы не можете заставить меня освободить вас, ибо я не захватил с собой инструментов, – осторожно заметил я.

– Этого не требуется. Я не собираюсь добиваться дружбы угрозами, но я желаю лишь заставить вас меня выслушать. Только выслушать – и далее вы вправе забыть. После не вы меня, а я отпущу вас. В детстве я прогнал кошку, разрывшую гнездо жаворонков. Два дня я не выпускал её из дому, но взрослые птицы не вернулись кормить птенцов. Тогда мы с сестрой взялись их выходить. Знаете, Рытин, выращенные в неволе, они прекрасно поют. Живут они долго, может, до десяти лет. Я отпустил их через год.