– Или на каком языке общаться с духами, которые могут подсказать вам путь к этому, – не собирался униматься тот, кажется, просто уже из вредности.

Не знаю, куда привела бы нас взаимная раздражительность, но тут вошёл начальник стражи и сообщил, что Карно может идти восвояси. Но в свой дом он не решился вернуться, что обрадовало Хлебникова, который уже свыкся с размеренным существованием в удобствах чужого жилища.

– Скажи, Прохор, кто-нибудь искал Карно, пока ты в его доме живёшь?

– А как же! Офицер один русский приезжал, молодой, в усах.

– И ты молчал! Морской?

– Конный. С фирманом на Серебрякова. А что говорить-то? Я замотался в чалму, салам кланялся. Ну, будто я турок и у француза служу. Кое-как объяснились на пальцах. Он пробыл сутки, чаю попил, обругал меня, да уехал.

– Что спрашивал?

– Книгу. Вот.

“Silentium Post Clamores”, – прочёл я на клочке, который Прохор подсунул услужливо. Вот так неожиданность! Генерал Муравьёв получил предписание найти ту же рукопись, что и я. И что для меня это означало – сомнений не было. А дело, видимо, обстояло следующим образом. Муравьёв получил задание найти в Египте (а скорее не только там) манускрипт. Снесясь с братом, он получил путеводитель до дома Карно в Старом Каире, но обстоятельства сложились так, что в пору визита генерала к Мегемету Али, паша находился в Александрии. Видя невозможность личного путешествия в Каир, или опасаясь слежки за собой, Муравьёв отправляет туда толкового помощника, сам же, дабы отвлечь внимание, даже ночевать старается на фрегате. Потому и задержался долее желаемого, день за днём повторяя правителю Египта единственный свой ультиматум, потому откладывал отплытие, оправдываясь ветром, что ожидал возвращения посыльного. Потому и слышен шёпот в посольстве о неудаче генеральской миссии, но какая неудача ставится ему в вину, если военная имела успех? И может статься, что в таком случае моя игра ещё не кончена и может при некоторой сноровке принести успех.

Тут к счастью подоспел и призыв от Мегемета Али. Он благосклонно давал мне десять дней. Но я сразу заторопился в Александрию.

Странная манера начинать переговоры в присутствии множества не имеющих отношения к делу людей, присуща, кажется, только восточным владыкам; тогда как западные, отдав должное широкому кругу посвящённых, стремятся скорее уединиться для беседы о предмете главном. Меня преследовали до самой приёмной несколько иностранцев, завлечённых любопытством или высланных для наблюдения консулами своими. Я вошёл в сопровождении всех офицеров, нескольких иностранцев и турок, в залу уже изрядно наполненную людьми, словно самодержец вёл не дипломатический приём, а держал стол, где мог отобедать всякий в меру образованный и прилично одетый прохожий. Я не успел, конечно, обозреть всех, ибо паша, как и в первый раз, подался навстречу и любезно указал моё место, почти по соседству со своим. Беседа наша началась с того, что мне было ближе – истории и археологии, я пространно хвалил Мегемета Али за твёрдость в решимости создать Службу Древностей Египта для прекращения разграбления бесценных реликвий, на что он ответил, что не только вывоз ценностей из страны фараонов желает он запретить, но и всякое вторжение грубым инструментом праздных любопытствующих, оставляющих имена свои поверх самих имён создателей величественных руин. Я заметил, что теперь, по окончании кровопролития, установление разумных и полезных порядков может ускориться ко всеобщему благоденствию и приблизить долгожданный мир.

Так мне удалось осторожно направить разговор в нужное русло. Политический вопрос завращался, конечно, вокруг замирения паши со своим сувереном, я выразил своё притворное восхищение, он, поглаживая бороду, лукаво возвратился к совершенному пониманию, достигнутому с Галиль-пашой, и благодарил посредников, без которых сие оказалось бы немыслимо. Неловкий вопрос мой, когда же ожидается договор, вызвал шелест в рядах европейцев, но благополучно разрешился ответом владыки, что Галиль-паша ожидает личного рескрипта от султана по поводу одной статьи. Многие из представителей европейских консульств, на кого он обращал свой взор, кивали в знак признательности к их заслугам. Таковая процедура, была, конечно, не внове, и некоторые отделывались уже устоявшимися для сего случая парадными сентенциями, где журчащим ручьём струи прославления Мегемета Али сплетались с потоками славословий в адрес великих держав.

Чувства мои пришли в совершенное смятение, когда взор мой, внимательно блуждавший по присутствовавшим в порядке следования по окружности и находивший иные лица знакомыми, неожиданно застыл. Глаза в глаза я смотрел на полковника Беранже, сидевшего посреди наиболее почётных гостей. Единственный из всех, хищным животным он смотрел на меня неотрывно, словно порываясь пронзить насквозь жалом своего взгляда в попытке прозреть мою сущность.

– Особенную мою благодарность выскажу господину Россетти, близкому поверенному нашему, – кивнул паша.

К изумлению моему, Беранже, не отрывая от меня своего завораживающего взгляда, поднялся и откланялся, а потом заговорил:

– Я согласен с господином Рытиным: теперь, когда царствует тишина мира после шума войны, великие державы придут к мировому согласию относительно Египта, – медленно произнёс он.

Смысл его речи перестал доходить до меня уже после первой части этой его фразы, призванной лишить меня покоя надолго. Никаких из его дальнейших слов я не помнил, ибо дьявольская его осведомлённость вкупе с чудовищностью вскрывшегося обмана поразила меня словно громом и затуманила чувства. Так я всё время имел дело с одним из генералов тайного ордена, полагая Россетти и Беранже различными персонажами! А ведь многие и не раз предупреждали меня о такой опасности. Не сразу вернулся ко мне слух, и по счастью за эти минуты Мегемет Али не обращался ко мне, иначе не избежать мне жестокого конфуза.

Но пуще первого удивления оказалось другое, когда паша назвал преданным своим другом генерала Себастьяни, и сидевший по левую руку от Россетти немолодой, но бодрый и подтянутый человек в полном мундире ответил ему кивком головы, даже не приподнявшись. Но если взор Россетти переполняла надменность, то Себастьяни скользнул по мне взглядом почти равнодушно.

Не менее часа длилось общее это сидение, и, кажется, я один восседал словно на иглах. Лишь под конец удалось мне взять себя в руки и собрать мысли, отбросив самые тревожные из них. На сей раз по сигналу залу покинули все, и никто не мог мешать мне беседовать с Мегеметом Али. Первым делом он пригласил меня пересесть близко к нему, и я подробно пересказал ему суть беспокойства, высказанного генералом Муравьёвым, получив уклончивый и одновременно твёрдый ответ, что верность паши султану не будет ничем подорвана. Таким неспешным манером мы обсудили состояние дел. На все его расспросы об отношении к нему государя я отвечал уклончиво, давая понять, что оно всецело зависит от твёрдости следования условиям ультиматума, переданного Муравьёвым. Также я поведал, что в кулуарах его дальнейшее правление в Египте и завоёванных областях рассматривают благосклонно, и на радостях он обещал содействовать тому, чтобы мне как можно скорее подготовили черновик договора между ним и Галиль-пашой. Я не верил ему, но перед тем всю пасхальную неделю беседовал втайне с Юсуфом и между кошельками добился заверения, что проект я получу не позднее середины сего месяца. Это вряд ли могло удовлетворить меня. Ачерби, на словах передавший суть дела, не владел подробностями, но теперь я знал, кого мне искать.