Нужно уйти правее, как приказано. Герман пополз вдоль забора, с опозданием смахивая с карабина семена бурьяна. Вздрогнул и замер – перед лицом оказалась свесившаяся с плетня рука. Мертвец смотрел мутными глазами, вокруг рта вились мушки. Юноша, почти мальчик, лет четырнадцати. Очень узкое лицо, окровавленная шея. Должно быть, утром убили, – смрад еще не чувствовался.

Герман пополз дальше. Прижимал к груди карабин, фуражка болталась на голове, все наезжала на глаза. Так, лицо у мальчика узкое, потому что уши обрезаны. Погром, значит… погром…

Герман чуть не свалился в помойную яму. Посмотрел на пожухшие картофельные очистки. Может, тот еврейчик и выносил. Сказал ему отец, мальчик взял ведро с помоями и понес. Уши были, слышал…

Двое у ворот все курили, пуская сизые клубы самосада. Вполголоса разговаривали, до прапорщика долетали лишь отдельные слова. Кто-то бормотал и за распахнутыми окнами корчмы. Негромко смеялись, звякало стекло. Герман разглядел еще один труп, прямо под высоким крыльцом лежала женщина, голая, со связанными за спиной руками.

Прапорщик вытер вздрагивающей рукой лицо, примерился – двор как на ладони. И окно недалеко, вполне можно добросить. Гранаты послушно встали на боевой взвод. Главное, не волноваться. Хотя Екатерина Георгиевна права, сложновато с непривычки. Гранату Рдултовского Герман метал единственный раз, да и то учебную. Ничего, когда-то нужно начинать и всерьез бомбить.

Занавеска у окна отдернулась, в проеме появился мордатый тип с вислыми усами, принялся придирчиво разглядывать на свет какую-то тряпку с кружевными бретельками. За окном невнятно застонали, затем отчетливо пробубнили:

– Та не вертися. Бач, як слюні пускає.

Герман вытер потную руку о китель, снова взял гранату. Ну, товарищ Катерина, что же вы?

У ворот закончили курить. Толстый повернулся к дому:

– По холодку поїдемо…

Часовой хотел было что-то ответить, но вдруг начал оседать на землю. От его спины отделилась до странности хрупкая, по сравнению с массивным гайдамаком, фигурка. Очевидно, падал зарезанный бандит все-таки не совсем бесшумно, – толстяк начал поворачиваться… Катя резко взмахнула рукой – метнула штык. Толстый ухватился за грудь, попятился и весьма шумно споткнулся о рассыпавшуюся поленницу. Звякнула кривая казацкая сабля.

Герман испугался, что стиснул гранату так, что вот-вот сомнется жестяной корпус. Все тихо. Просто лежат еще два трупа. Чуть взволнованные кони переступают на месте. Катя уже исчезла.

Через несколько секунд Герман заметил повязанную темной косынкой голову. Девушка затаилась у угла корчмы. Надо бы ей подать сигнал, – прапорщик поднялся из-за плетня, коротко взмахнул рукой. Катя так же коротко погрозила карабином. Неужели заранее заметила? Вот ведьма.

Дверь корчмы распахнулась, на крыльцо высунулся гайдамак. Увидел лежащих у ворот, дернулся назад… Не успел, стукнул выстрел. Гайдамак с простреленной головой сполз по косяку, наличник забрызгала густая серо-розовая жидкость.

Герман выпрямился и изо всех сил швырнул гранату в окно с сорванной занавеской. Заранее знал, что не попадет – глазомер не развит, да и рука скользкая от пота. Но «бутылка» мелькнула в проеме, исчезла. Внутри закричали, затопали.

Падая за плетень, прапорщик успел заметить, как Катя исчезает в крайнем окне корчмы. Запрыгнула мягко, одним кошачьим движением.

Внутри грохнуло. Зазвенели стекла, из окна выбросило черный клуб дыма. В корчме истошно заорали, сквозь вопли часто захлопали револьверные выстрелы. Герман поправил очки (рука вновь неудержимо тряслась), просунул ствол карабина сквозь дыру в плетне. На пороге корчмы появился шатающийся человек. Герман без колебаний выстрелил, целясь чуть выше ярких шаровар. Человек вроде бы просто споткнулся об уже лежащий труп, скатился по ступенькам и замер.

Внутри хлопнул еще один выстрел, зазвенело стекло с тыльной стороны дома. Еще раз бахнули из «нагана». Герман привстал, собираясь бежать за дом, тут же опомнился, сел на место, посмотрел на помойную яму. Почему-то именно сейчас оттуда нестерпимо понесло гнилью. За домом стукнули из винтовки, еще раз… Снова хлопнул «наган».

Герман потрогал за поясом свой револьвер, взял наперевес карабин и прокрался вдоль забора. Из-за дома вышли двое. Пашка неуверенно бубнил, оправдываясь:

– Я чего? Я ж его только срезал.

– Ты ему палец отстрелил. Снайпер ты потрясный, факт, – в каждой руке Кати было по револьверу, взгляд напряженно оббегал двор. – С рогаткой бы тренировался на досуге.

– Так шустрый попался, – с досадой прошептал Пашка. – Но третьим патроном я бы его точно положил. Вы, Катерина Георгиевна, что хотите, делайте, но не дело меня при лошадях оставлять. Там и наш попович вполне справится.

Герман осторожно поднялся из-за плетня. Катя мотнула подбородком:

– Вот, прапорщик хоть какую-то дисциплину знает. А ты, Пашка, теперь на неделю в наряд по кухне заступишь.

– Да я и так… – обиженно забормотал парень.

– Заглохни. В дом заскочите. Там в зале вроде кто-то живой из местных обывателей остался. Вытащите на свежий воздух, и сматываемся. Да, у усача вроде бы «маузер» был, – Катя озабоченно пошла к крыльцу.

Начальница отстегивала кобуру у лежащего на крыльце гайдамака, одетого в щегольской голубой жупан. Не поднимая головы, пробормотала:

– В левую часть дома не ходите. Там мертвецы. Много. И поосторожнее. Недобитки гайдамацкие тоже могут засесть.

Пашка кивнул, переступая через труп. Герман, крепче сжав карабин, шагнул следом.

Внутри сильно пахло дымом и аммоналом. Пашка встал как вкопанный, прапорщик чуть не ткнул его стволом в спину. Дверь налево была приоткрыта, на полу из-за двери виднелась ладошка, совсем крошечная.

– Вот зверье, – пробормотал Пашка. – Малый же совсем.

– По сторонам смотри, напоремся, – прохрипел Герман.

В зале корчмы клубился дым, вповалку лежали тела. Несло сивухой и тлеющей тканью. Держа на изготовку карабин, Герман двинулся к длинному столу. Под ногами хрустели осколки посуды, чавкало – разлившийся самогон смешивался с кровью. У стены на лавке сидела голая женщина. Прапорщик шагнул ближе, отшатнулся. Женщину удушили, вдавившийся в шею ремень спускался на отвисшие груди, в оскаленный рот был вставлен окурок самокрутки. Глаза женщины, черные и огромные, изумленно рассматривали потолок.

Бабахнуло за спиной. Герман чуть не выронил от неожиданности карабин.

– Зашевелился гад, – объяснил Пашка, обернулся и с ужасом уставился на мертвую женщину. Отвернулся, отбежал в угол, и парня вывернуло.

Под звуки рвоты Герман сделал несколько шагов, переступая через тела. Вонь горящей ткани лезла в горло. Прапорщик перешагнул рослого гайдамака в распахнутой летней шинели, споткнулся о знакомую деревянную кобуру, присев, дернул за ремешки. «Маузер» не поддавался. «Если она может, и я смогу. Нелюди они. Усатые жуки-навозники». Герман заставил себя справиться с ремешком, нащупал в кармане покойника длинные обоймы, начал вытаскивать. Из-за перевернутой лавки кто-то смотрел. Машинально сунув в карман колючие обоймы, прапорщик обошел лавку. Еще одна женщина, невысокая, с растрепанными черными волосами. Привязана животом к лавке, руки и ноги накрепко скручены под сиденьем. Под живот подсунута большая подушка. Между лопаток какие-то черно-красные точки – ожоги, окурки тушили. Женщина вяло повернула голову, заплывшие глаза слепо глянули на прапорщика.