Мы идем вдоль дороги и потом поднимаемся на холм – сто сорок семь шагов. Затем сворачиваем налево к пустырю – сто девяносто семь.

Мокрое платье Ракель облепило спину, так что видно контуры лифчика.

Двести десять.

Она поворачивается.

– Сюда! – показывает она тропинку между кустов.

Я вижу развалины здания, поросшие травой и кустарником.

Она ждет меня.

Я толкаю тележку с удвоенной силой. Останавливаюсь рядом с ней.

Двести пятьдесят.

– Тут была старая лакокрасочная фабрика, – говорит она, показывая на развалины. – Закрылась пятьдесят лет назад, но земля отравлена, и коммуна никак не может договориться с государством, кто оплатит санацию. Вот почему на острове так мало домов. Никто не хочет строить на загрязненной территории. Это развалины цеха.

Я оглядываюсь по сторонам.

Рядом с развалинами виднеется колодец и гора камней, поросших вьюном.

– Никто… – Голос Ракель заглушает раскат грома. – Никто сюда не приходит, – повторяет она. – Никто.

Темные глаза серьезно смотрят на меня, и я снова думаю о маме.

И тут я вспоминаю, что договорился встретиться с ней в Стувшере. Это было час назад. Она, наверное, ждала меня там под дождем, расстроилась, разозлилась. Я снова ее разочаровал.

Как всегда.

Ракель показывает на старый колодец.

– Тут, – говорит она.

Подходит к колодцу и хватается за ржавую крышку.

– Поможешь мне? – спрашивает она.

Вечер.

Гроза кончилась, но дождь продолжает идти стеной. От еще теплого асфальта поднимается пар. Небо темное. Воздух, проникающий в приоткрытое окно в конференц-зале, влажный и напитанный ароматами лета. Вдалеке раздается противное пиканье автомобильной сигнализации, сработавшей на грозу.

Я поднимаюсь, подхожу к окну и закрываю его. Поправляю бабочку, которую ношу по настроению, сегодня она шелковая в горошек – точь-в-точь как у Черчилля.

Думаю об Афсанех, которой пришлось обедать одной в праздник, хотя я обещал вернуться пораньше. Думаю об Альбе, Александре и Стелле, которым я не успел позвонить. И о моих коллегах. Как и я, они все мечтают попасть домой. У всех нас есть близкие, которые ждут нас, чтобы вместе отметить самый шведский праздник из всех.

Малин сидит, опершись локтями о стол. Пытается сохранять бодрость, но видно, что она устала. Дайте стоит перед доской с руками в карманах старомодных джинсов.

Малин потягивается.

– Улле Берг, – говорит она, показывая на фото, прикрепленное магнитиками к доске, и утирает пот со лба. – Прозвище – Бульдог. Тридцать один год. Прописан в Флемингсберге к югу от Стокгольма. Осужден за тяжкие телесные повреждения и домашнее насилие. Отсидел восемнадцать месяцев, вышел на свободу год назад.

– Расскажи подробнее о преступлениях, – прошу я, массируя больное колено.

– Драка на празднике в Тумбе. Берг нанес несколько ударов хозяину вечеринки в голову невскрытой банкой пива. Хозяину нанесли три шва на бровь, губа разбита. Драка, судя по всему, по пьяни. А вот с женщиной… – Малин моргает. – Тут все гораздо хуже. Он жестоко избивал свою бывшую подругу. В результате та ослепла на один глаз. Несмотря на запрет приближаться к бывшей, он разбил ее машину. Настоящая свинья.

– Жаль его, конечно, – сухо комментирует Дайте. – Мне жаль таких парней. Вы говорили с бывшей?

– Да. Они больше не общаются, но у них есть общие друзья, так что она в курсе, чем он занимается. Но этим данным шесть месяцев.

– И чем он занимался полгода назад? – спрашиваю я, кидая взгляд на мобильный, чтобы проверить, не писала ли Афсанех, но на экране только фото Нади в желтом купальнике и нарукавниках, сделанное прошлым летом.

– Он познакомился с другой женщиной и влюбился по уши, – отвечает Малин. – Перестал общаться со старыми друзьями. Они съехались. Раньше Улле жил у приятеля.

– И где они живут?

– Никто не знает. Ни где Бульдог, ни где эта женщина.

– А ее имя?

– Тоже никто не знает. Сказали только, что у нее необычное старомодное имя, так выразилась бывшая. И сын-инвалид по имени Юнас. С повреждением мозга после несчастного случая.

– Но… – бормочет Дайте, поглаживая руками бороду. – Кто-то должен что-то знать. Вы говорили с приятелем, у которого он жил?

– Да, – терпеливо отвечает Малин. – Он тоже не знает.

– Черт, все становится только запутаннее.

Малин бросает взгляд на часы. Поймав мой взгляд, тут же опускает глаза.

– Другие ниточки, за которые можно потянуть? – продолжаю я. – У него есть работа? Родственники? Мобильный телефон? Кредитная карта?

Малин кивает.

– Он не пользовался ни кредиткой, ни телефоном в последние месяцы. Восемь месяцев назад работал шофером в службе доставки, но опаздывал на работу, и контракт не продлили. Единственный ребенок в семье. Родители мертвы.

– Больше ничего? – настаивает Дайте.

– Много чего, но ничего полезного. Левша. Фанат «Арсенала». Любит компьютерные игры и романтические комедии, а еще избивать женщин до полусмерти.

Дайте взрывается:

– Но как можно было вот так просто испариться? Кто-то должен же знать, где он находится.

Малин не отвечает, прислоняется к белой доске и закрывает глаза. Видно, что ей хотелось бы быть далеко отсюда. Открывает глаза и идет собирать вещи.

– Простите, мне действительно пора.

Я понимающе киваю.

– Можем объявить его в розыск? – спрашиваю я. – Дадим наводку полиции к югу от Стокгольма, скажем, что у его подруги сын-инвалид по имени Юнас. Может, кто-то его узнает.

Малин кивает, достает из сумки блокнот и делает пометку.

– Мне пора, – бормочет она. – Андреас в Стокгольме.

Я провожаю взглядом ее гибкое тело, крупный живот и усталое лицо.

Я прекрасно ее понимаю.

Помню, как был молодым полицейским и ко многому стремился. Как я горел на работе. Как пытался раскрыть нераскрываемые дела.

Сколько ночей и выходных я провел на работе, изучая протоколы следствия и рапорты криминалистов, пока друзья, подружки, а потом и дети ждали дома перед телевизором.

Стоило ли оно того?

– Увидимся завтра, – бросает Малин через плечо. Но не успевает она взяться за ручку, как в дверь заглядывает Малик.

Черные волосы собраны в пучок на голове, делая его похожим на мужскую версию Крошки Мю. Одежда мятая. На запястьях – тонкие кожаные браслеты.