В самый момент окончания «холодной войны» наиболее дальновидные западные мыслители предлагали отказаться от фиксации внимания на Советском Союзе. Они считали необходимым смотреть на мировое развитие шире, решать глобальные проблемы – такие как распространение оружия массового уничтожения и ракетных технологий, регулирование региональных и локальных кризисов и т. д. Подчеркивалось, что в новой ситуации другие страны могут оказаться более важными собеседниками, чем СССР10. Главным приоритетом Запада на исходе «холодной войны» была не интеграция СССР и продуктов его распада в международное общество, а сохранение собственного единства и сплоченности (в частности, в рамках НАТО и ЕЭС) в условиях нараставшей стратегической и политической неопределенности11.

НЕСМОТРЯ НА ТО что в период борьбы с Горбачевым российское руководство (Ельцин) первоначально позиционировало себя как оппонента руководства СССР («Для демократической России естественные противники СССР являются естественными друзьями, а в перспективе союзниками», – писал А. Козырев12), фактически речь шла о продолжении и дальнейшем развитии «линии Горбачева – Шеварднадзе»13.

Новое руководство в Кремле сразу же выдвинуло принцип: Российская Федерация является государством – продолжателем СССР. При поддержке Запада Россия унаследовала место СССР в Совете Безопасности ООН, взяла под свою юрисдикцию все заграничные активы и учреждения СССР включая его посольства, а также приняла на себя ответственность за внешний долг СССР. При содействии Вашингтона Москва сосредоточила на российской территории и под своим контролем все ядерное оружие бывшего СССР.

Более сложным было определение национальных интересов новой России. Выход из коммунизма, прекращение «холодной войны» способствовали распространению представлений о «конце истории»: мир переходил к однородному в социально-политическом отношении глобальному сообществу14. У поменявших идеологическую полярность, но воспитанных в марксистско-ленинской традиции новых руководителей России это порождало не только надежду, но и эйфорию.

Подход министра иностранных дел Андрея Козырева, надеявшегося, что на смену «империи зла», исчезнувшей за три августовских дня 1991 г., придет «республика добра», которая будет немедленно интегрирована в семью западных демократий, страдал идеализмом, но был естественным для советско-российских демократов. Гораздо более проблемными были претензии российских элит на первостепенную роль в новообретенной семье. Они считали само собой разумеющимся, что Россия – член Совета Безопасности ООН, ядерная держава и геополитический колосс – и после распада СССР сохранит позиции великой державы первого ранга. Фактически это были рассуждения на тему американо-российского кондоминиума в мире после «холодной войны».

Такая самооценка уже вскоре оказалась чрезвычайно завышенной. Несмотря на все старания, Москве не удалось получить допуск к процессу принятия общих для Запада решений. Андрей Козырев вынужден был сетовать: «Нигде не заложен автоматизм взаимодействия с Москвой как с нормальным партнером»15.

Неудачной оказалась попытка заимствования в готовом виде «матрицы» западного (точнее, американского) внешнеполитического мировоззрения. Так, Кремль и МИД провозгласили принцип сотрудничества со всеми демократическими, нетоталитарными государствами, но последовательно реализовать этот принцип оказалось невозможно. Несмотря на события на площади Тяньань-мэнь в 1989 г., для России было немыслимо отказаться от дальнейшего улучшения отношений с КНР в пользу развития связей с Тайванем. Неуклюже выглядели и попытки Москвы «учить демократии» бывшие советские республики Центральной Азии. В итоге уже в 1992 г. Москва сделала новый шаг навстречу Пекину и поддержала номенклатурную группировку в гражданской войне в Таджикистане. Единственным существенным достижением «антитоталитарного» подхода стало развитие отношений с Южной Кореей при фактическом замораживании отношений с Пхеньяном. Правда, это последнее значительно девальвировало ценность связей с Москвой в глазах Сеула.

Безусловно, западные представления о мире были более реалистичными, чем советские, но они не могли дать ответ на вопрос о национальных интересах России и ее месте в мире. После преодоления «холодной войны» тезис об идентичности основных интересов Российской Федерации и США помогал уже мало: множество проблем содержалось в деталях и «нюансах». Козырев, выдвинувший идею демократической общности как основы российско-американских отношений, заслужил в 1993 г. резкий комментарий со стороны бывшего президента США Р. Никсона: «Россия – великая держава. Ее внешняя политика должна служить ее интересам. В целом российские интересы совпадают с американскими. Но мы должны понимать, что хотя мы сейчас друзья, а не противники, это не означает, что у нас не будет расхождений… Россия должна избегать жесткой привязки к США, когда это наносит ущерб российским интересам. Иначе противники реформ в России превратят внешнеполитическую проблематику в дубинку, которой будут колотить реформаторов по голове»16.

В принципе, еще в раннем проекте российского МИДа (апрель 1992 г.) перечислялись актуальные и перспективные области расхождений между Россией и Западом. Речь шла об «исключительно высокой роли США и НАТО в решении внутренних дел СНГ», что при определенных условиях может стать нежелательным, о недопустимости формирования подобия санитарного кордона на западных границах СНГ и о нежелательном для Российской Федерации стремлении стран Центральной и Восточной Европы и Балтии ассоциировать себя с НАТО и т. д. Однако как должна была вести себя Россия, чтобы отстоять эти интересы, не было прописано. Тем не менее весной 1992 г. курс на развитие партнерства, а в дальнейшем союзничества с США и Западной Европой был определен четко.

Андрея Козырева традиционно обвиняют в отсутствии четкого видения национальных интересов, подчинении российской политики интересам США; в идеализации западной модели и стремлении любой ценой и на любых условиях присоединиться к Западу; в продолжении традиции неоправданных уступок, начатых Горбачевым и Шеварднадзе17. Эти обвинения по большей части несостоятельны и несправедливы. Для того чтобы «четко видеть» национальные интересы, необходимо, чтобы они вначале сформировались. Интересы не вечны; разница между интересами СССР (скажем, 1982 г.) и России (например, 1992 г.) столь же велика, как между брежневским Советским Союзом и ельцинской Россией. Козырев, как и другие более или менее самостоятельные политические фигуры ельцинской эпохи18, исходил из своего понимания этой разницы и из представления о желаемом и возможном. В отношениях с США Козырев не столько «подчинялся», сколько исходил из убеждения, что фундаментальные интересы двух стран совпадают, и признавал роль США как единственной оставшейся сверхдержавы. О цене и условиях присоединения к Западу речь впереди. Что же до уступок, то ресурс их был практически исчерпан еще в 1990 г. Козырева, как и любого руководителя внешней политики, тем более в революционное время, есть за что критиковать. Однако утрата Россией статуса великой державы не вина Козырева или Ельцина, а неизбежное следствие политики всех послевоенных руководителей КПСС.

Слабость внешней политики так называемого романтического периода (1992 г.) заключалась в отсутствии у нее элитной поддержки. Большая часть номенклатуры, поддержавшей Ельцина по тактическим соображениям, не только отвергала курс на западную интеграцию, но и стремилась подорвать позиции Козырева. Здесь коренилось принципиальное отличие реформы внешнеполитического курса от экономических и даже политических преобразований. Ельцинское большинство активно поддержало рынок, рассчитывая обогатиться; оно также поддержало политический плюрализм включая некоторые институты демократии, видя в этом гарантии собственной свободы и участия в принятии решений. В отношениях с внешним миром почти никто не желал возврата к конфронтации, закрытости страны. В то же время мало кто был готов расстаться с представлением о России как о великой державе, равной США и всей объединенной Европе. Более того: державный патриотизм (на словах) стал своего рода индульгенцией за грубость нового русского капитализма.