Вылезай, Виктор, из закоулков памяти, сделай милость. Вытащи себя, как тогда ты выдрал себя из России, поехав за Антонией. Подошел к киоску в аэропорту, обменял горсть неохотно принятых монет (которые счел загодя, чтоб от них избавиться) на сырые сигареты. Таща чемодан, бедром боднул немытую дверь. Она двинула Виктора в зад на возврате.

Навсегда сохранился под веками шереметьевский серый козырек. Ты и сейчас, не раскрывая глаз, его видишь!

Э, раскрыл, козырек не тот. Перед стеклянной стеной все ярко, солнце радует. Действие явно в Италии. Тоже аэропорт, но это Мальпенса-один. Люба что-то лепетнула приторно и вульгарновато. Виктор понял, пора платить, отворена дверца такси. В дверь заполз сигаретный дым от круглой урны с слоем серого песка, у которой докуривают последнюю сигарету приговоренные… Ну, не так мрачно — приговоренные к несколькочасовому воздержанию, всего-то и делов.

Таксист за машиной, чемоданы на земле, Люба цокает прочь на двенадцатисантиметровых шпильках, запинаясь о чемодановые колеса. И ее вырезает из кадра разворачивающийся битый с заляпанным номером фургон «дукато». Вроде того, который подвозил ее сегодня утром к Виктору.

Позвонил Мирей — нет связи с провайдером. Позвонил домой — никто не взял трубку. Надавил номер Наталии — занято.

Вика с трудом затащился в чекинное пространство под вереницы телетабло, волоча рюкзак и пару чемоданов, припадая на какое-то колесо, и почти удачно объехал грязного попрошайку, перекрывавшего собой проход в облаке гнилой воньцы. Как вдруг совершенно неожиданно лохмотник, уставив на Виктора взгляд, вытянул из-за спины пук бумаг. Всмотрелся. Взгляды их мучительно скрестились. Глядя с вниманием прямо в глаза Виктору, нищий кривил лицо и подергивал плечами. Снова нырял носом в бумагу. Собирает какие-то подписи? Оборванец вдруг, перескочив через шнуровую заграду, мертвой хваткой облапил Викторов чемодан, то есть Бэров.

Вор? Виктор отреагировал не сразу, замер. Не знал, как, кого звать на помощь. Напуганный интеллигент, как правило, не знает, с чего начинать кричать. Язык его липнет к нёбу. Глупо мечутся и прыгают в голове мозги. Разве так воруют, в присутствии меня? Но, впрочем, так и не попрошайничают. Что это? Новая форма нищенства? Нет свободной руки вынуть кошелек и откупиться от оборванца монетой. Вика неумело ногой отжал грязнулю. Перед лицом замаячила стопочка бумаг, которой размахивал жулик. На фронтальном листе его собственное, Викино, компьютерное изображение! Вот почему бродяга с вниманием на него смотрел.

Босяк сличал Викину личность с Викиной фотографией!

По-русски:

— Не выбрасывай, блядь, хорошенько прочитай.

Улепетывает из зала.

Вика, интеллигент, как стоял, так и стоит, закаменев. Никого не зовет и не жалуется.

Как, кто мог меня караулить, заранее знать, где и когда я пройду? И что это он мне в чемодан, в карман сунул?

Больше всего ужалил Вику верхний лист в руках оборванца. С Викиным портретом… С портретом? Никакого фото нет на верхнем листе! Плотно забитая машинопись. А где же фото? И машинопись! Нечто невиданное. Где же подобное можно сегодня найти! Кириллическая. Буквы не компьютерные. Классно они сымитировали. Вопросы-ответы, какой-то текст. Диалог.

Господи, так это же русская пьеса! И всего-то!

Ну, хохмачи. Шальной способ придумали. Субмитировать в агентство новый текст. Всучивают чью-то пьесу. Гримируют субмиссию под хеппенинг.

Надо будет все же листануть.

Кто это из знакомых изощрился? Ловко сработано. Не разронять бы листики. Скользят-то как.

Два чемодана, рюкзак. Теперь еще пук бумаг. А мне секьюрити проходить, расстегивать, разматывать, надевать заново. Куда бы бумаги положить?

Обратно в чемоданный карман!

Понятно, это не нищий, а ряженый.

Кто-то из обычных юморных знакомцев перед Франкфуртом выпендрежничает.

А может, это делают съемку для вечерней передачи «Кроме шуток». Вечером крутанут по телеку. По итальянскому? Или по какому телеку? Может, это кто-нибудь из русичей?

А пьеска эта — занудство, поди.

Чего и ждать от разыгрывателей.

Все-таки не стану выбрасывать. Погляжу.

Выну это дело из чемодана, возьму в самолет.

А выкинуть еще успею, конечно.

Слава богу, опус без труда свернулся в тугую трубку и затиснулся в боковую сетку до отказа заполненного рюкзака.

После всех оформлений, втаскиваний, прокатываний, пропихиваний, просветов Виктор порадовался, что все же не опоздал на рейс — и тут же получил традиционную новость на мониторе, что вылетом и не пахнет.

Что «флайт делэйд» и «ви ар сорри».

Сотрудник компании сказал: взлетную полосу очищают от улиток, наползли с лугов в аварийном количестве.

Японочка напротив на скамейке надела красивую, явно детскую пухлую куртку, надула подковку под шею, вытащила такую же пухлую муфту, опушенную мехом, и вымотала, прежде чем заправить в муфту руки, из каких-то пазух наушники, ткнула их в миниатюрные ушные раковинки, опустила налобную повязку на веки низко. Надула лунообразную подушку. Обутые в дутые снегоходы ножки поставила на сумку и, произведя все эти окукливания, в супераккуратной позе уснула. Интересно, как она узнает, что пора на посадку ей? Или чипы оповещения вшиты прямо в нее под гладкую кожицу?

Виктор сел и выдохнул. Вот в который уже раз он в полоне, аки Игорь князь.

До чего тяжелы аэропорты, особенно в последние пять лет, с их насупистой подозрительностью. Сбивают с толку, не дают понять, в какой ты части света. Стандартные черномраморные полировки полов. Одинаковые рекламные билборды. Кресла с придавленными к подлокотникам жвачками.

Аэропорты — места, где тебя не любят. Где тобою помыкают, всегда подозревают. Ринги унижения. Нещадные долгие проходы, с тем чтобы, если кто чего навредит, ему некуда было укрыться и охранникам было бы в два счета, нагоняя, схватить беглеца.

Аль-Каида добилась цели: испортила жизнь ровно сотне процентов из сотни. Предполагается, любой — злоумышленник. Ребята в аэропорту показывают, кто здесь командир. Засунь эту сумку в ту и развяжи шнурки, босой поэт. Пусть все увидят продравшийся носок и вросший ноготь. Окати мир пачулями перепотелой стельки. Выложи компьютер и шейный платок в нечистый кювет. Куртку снять, расстегнуть ремень, карманы навыворот. Неточно стал в начерченный след! Руки разводи, как вон то схематическое чучело. Не шевелись. Повернись. Щас мы ощупаем твои нежные части. И скажи спасибо, что не требуют развести ягодицы — это только неблагонадежных.

Все приказы лающие. Из-за вавилонского многоязычия в ходу не слова, а жесты. Знаки, междометия. Дай им волю, досмотрщики пасовали бы людей с проверки на проверку тычками. Пока что до этого не доходит, но… Их жесты грубы и авторитарны. Когда люди не обмениваются нюансированными языковыми высказываниями, между ними образуется голое меряние сил. Языки вылупились из зародышевого состояния и развились до чудного блеска, до сложности, до юмора и до поэзии, до Ремона Кено и Пастернака как раз затем, чтоб отношения преодолели голизну и силовые контакты облагородились. Язык — защита человеческого достоинства. Когда он не орудие поражения, само собой.