Идеальный пейзаж для размышлений.

Рано утром он получил сообщение от Жерома. Тот не нашел ничего: никакой информации о личности родителя Реверди, никаких следов личного запроса Жака в архив Управления по санитарным и социальным вопросам. Тупик.

Он свернул в направлении города Тапах, потом выехал на шоссе с двусторонним движением, где каждый водитель вел себя так, словно движение шло только в его сторону. Холмы на горизонте становились все выше, все величественнее, постепенно превращались в горы.

Марк увидел указатель «Камерон-Хайлэндс». Он уже собирался поворачивать, но вдруг заметил другой указатель, заставивший его изменить намерение. «Ипох, 20 км». В этом городе находилась психиатрическая лечебница, где содержался Реверди. Та самая, в которой сняли видеофильм.

Марк ожидал увидеть учреждение в английском стиле: каменное крыльцо, безупречные газоны, белые строения. А увидел огромный исправительный комплекс, город в городе, окруженный колючей проволокой, где даже был собственный вокзал, к которому вела железнодорожная ветка.

Час дня. Несмотря на субботний день, жизнь здесь, казалось, била ключом. Медицинский персонал возвращался с обеденного перерыва. Марку пришлось ждать довольно долго, пока толпа людей на велосипедах, мотоциклах и автомобилях и просто на своих двоих не втекла в высокие бетонные ворота — возвращение на работу на китайский лад.

Он последовал за толпой и вскоре оказался перед административным центром, занимавшим целый квартал. В ожидании какого-нибудь ответственного лица он изучал через окно все поселение, широкую равнину, на которой серые здания чередовались с возделанными полями. Он понял, что здесь практиковалась своего рода «свободная психиатрия», когда больные живут общиной и занимаются земледелием или ремеслами.

Наконец его принял директор. Индус с бесстрастным лицом и большими, лаково-черными глазами. Марк объяснил цель своего приезда: Франция, расследование, Реверди. После томительной паузы индус вызвал по телефону доктора Рабайю Мод Норман, занимавшуюся Жаком Реверди.

Через несколько минут дверь открылась, и вошла женщина, которую Марк уже видел на пленке. На ней было длинное бежевое платье, на голову накинут тудунг того же цвета. Этот наряд делал ее похожей на глиняную статуэтку, где окончательно законченной была только голова.

Врач оказалась веселой. Она постоянно шутила, подчеркивая свои слова широкой улыбкой, открывавшей ослепительно-белые лошадиные зубы.

— Предлагаю вам экскурсию по территории, — сказала она. — По пути и поговорим.

Усевшись в машину Марка, они двинулись мимо ферм, садов, игровых площадок. Бесконечное свободное пространство под солнцем. Доктор Норман приводила цифры — тут содержатся две тысячи больных, по шестьдесят пять в корпусе, по пятьдесят в каждой сельскохозяйственной бригаде…

— Мы въезжаем в охраняемый квартал.

Они оказались в зоне, находившейся под усиленной охраной: вышки, шлагбаумы, колючая проволока и решетки на всех окнах. Настоящий концлагерь. Только бараки выкрашены в зеленый цвет и украшены разными орнаментами, напоминающими узорную вязь мечетей.

Возле стоянки Марк увидел первых пациентов, бродивших на лужайке: темная, обветренная кожа, бритые головы. Все они были одеты в зеленые робы — как и Реверди на пленке — и под ослепительным солнцем казались еще более смуглыми. Плоские лица, бессмысленные взгляды, словно глаза ослепли от яркого света.

В этом помещении был большой внутренний двор. Его окружала галерея с арками, откуда можно было попасть в коридоры, кабинеты, палаты. Вокруг крашеные бетонные стены, облупленные, изрядно попорченные солнцем, дождями, жарой.

Они прошли по одному из коридоров, где висели таблички «Отделение судебной медицины». Зашли в кабинет; простой деревянный стол возле стены, перед ним, прямо на полу, гора пожелтевших папок.

Врач беседовал с пациентом в присутствии охранника. Они сидели за столом друг напротив друга, и распределение ролей было очевидным: с одной стороны белый халат, с другой — наручники. Доктор Норман, не переставая широко улыбаться, перекинулась несколькими словами по-малайски с врачом, потом повернулась к Марку:

— Недавно поступил. Алжирец. Вроде бы говорит по-французски.

Она нагнулась и сказала заключенному по-английски, указывая на Марка:

— Этот господин приехал из Парижа. Можете поговорить с ним по-французски, если хотите.

— Ни к чему, — ответил алжирец по-английски, набычившись.

У него было костлявое лицо. Глубокие глазницы не позволяли рассмотреть его зрачки. Марк заметил, что ему заковали и ноги. Психиатр направилась к выходу из кабинета:

— Как хотите, вам просто было бы легче.

Марк пошел было за ней, но тут услышал произнесенное по-французски: «Патрон…». Он резко повернулся. Алжирец улыбался ему во весь свой щербатый рот. Теперь его глаза загорелись. Он мотнул головой в сторону врача:

— Когда я ей киску отрежу, полакомимся вместе. — Он подмигнул. — Ты как больше любишь: вареную или жареную?

Марк молча вышел. «Вареную или жареную?» Он догнал врача, повернувшую налево. Они миновали столовую, потом углубились в очередной коридор с запертыми камерами. Ни одной живой души. В конце коридора охранник открыл перед ними еще одну дверь.

Они вошли в большой зал, погруженный в полумрак: занавески были задернуты. Марк несколько раз моргнул, чтобы глаза привыкли. Помещение оказалось огромной спальней, где вдоль стен стояли не менее пятидесяти кроватей, со множеством медленно вращавшихся вентиляторов. Здесь усиливалось ощущение мира, покоя. Где-то тихонько работал телевизор. Люди спали. Некоторые бродили по центральному проходу, шаркая ногами. На них были не зеленые робы, а обычная одежда.

— Их скоро выпустят? — спросил Марк.

— Напротив, их не выпустят никогда. Их поразил амок.

— Что?

— Амок. Так в Малайзии называют убийственное безумие. Вот этот парень, в белой футболке, выколол глаза своей маленькой дочке, чтобы она не смотрела телевизор. А вон тот убил жену, разрезал тело на кусочки и выкидывал их из окна четвертого этажа. Вон тот, в глубине…

— Я, кажется, понял.

Норман улыбнулась еще шире, всеми зубами наружу:

— Это сильно. Я тут работаю двадцать лет и до сих пор ничего не поняла.

Они прошлись по комнате. Она пожимала руки, улыбалась, кивала головой, она чувствовала себя как рыба в воде. Настоящий посол ЮНЕСКО. В конце зала, за портьерой, обнаружилась еще одна комната. Кабинет информатики, где вместо кроватей стояло множество экранов. В углу — обитый тканью диван; на него они и уселись. Больные смотрели на них издали, не решаясь подойти.

— После защиты диссертации, — продолжала психиатр, — я начала работать над феноменом амока. У вас, на Западе, уже давно заменили понятия одержимости или колдовства такими терминами, как «истерия» или «шизофрения». В Малайзии все не так просто. Все согласны с тем, что, с медицинской точки зрения, амок представляет собой кризис безумия. Но все убеждены и в том, что определенную роль тут играют демоны.