* * *

Новый, 1910‑й, год был печальным для российской монархии. Первые два месяца двор был в трауре по великому князю Михаилу Николаевичу, двоюродному дяде царя. Он скончался в Каннах 18 декабря (НС) 1909 года. В апреле не стало обер‑гофмейстерины двора императрицы, княгини Марии Голицыной, женщины, которую Александра считала одной из самых близких ей придворных дам и своим личным другом. Не прошло и месяца, как Александра вновь была в трауре из‑за смерти своего дяди, короля Эдуарда VII[483].

При обычных обстоятельствах Николай и Александра провели бы все время общественного траура по великому князю Михаилу в Санкт‑Петербурге, но Александра была в очередной раз нездорова. В тот год «тема уединенности царской семьи была затерта до дыр», высказывалось растущее беспокойство тем, как «влияет на общественное мнение и нацию продолжительное отсутствие царя и царской семьи в столице»[484]. Как вспоминал Пост Уилер, американский дипломат, живший тогда в Санкт‑Петербурге:

«…они провели весну и осень в Ливадии, в Крыму. Летом, если они были не в Петергофе, то плавали на императорской яхте «Штандарт». На побережье Финляндии их видели чаще, чем в собственной столице. В промежутках между этим они бывали в Царском Селе, а «Царский город» находился лишь в нескольких десятках километров, но с таким же успехом мог бы быть и в сотне, так мало интереса Санкт‑Петербург вызывал у императорской четы… Общество было заброшено. Ситуация была нездоровой и для них, и для народа. Поэтому множились различные слухи»[485].

Санкт‑Петербург превратился в «город с хмурым взглядом», мрачное место, находящееся под гнетом своей истории. К такому выводу пришел британский журналист Джон Фостер Фрейзер[486]. Социальная жизнь столицы угасала, и чем дальше, тем больше она становилась развращенной. Ее аристократия настойчиво противилась политическим изменениям или социальным реформам и была озабочена лишь званиями и чинами. Косная гоголевская бюрократия по‑прежнему разделяла население на два основных лагеря — чиновников и не‑чиновников, причем основные массы населения относились к раздутой царской бюрократии как к «кровопийцам». «Эта ненависть завуалирована, подавлена, но она существует», — писал Фостер Фрейзер[487].

В основе этой поляризованной системы был царь, которого трудно было понять, — одновременно «робкий и смелый, нерешительный и находчивый, скрытный и открытый, подозрительный и доверчивый». Как человек он был совершенно не тем кровожадным тираном, каким его пытались изобразить, а добрым, искренним и скромным, преданным мужем и любящим отцом, но как царь Николай был и морально, и психологически крайне плохо подготовлен к выполнению той задачи, которая выпала ему по случайности рождения. Бремя ответственности быстро старило Николая, сказывалось также и психологическое напряжение из‑за постоянного нездоровья жены и сына. «Он был создан для спокойной жизни какого‑нибудь хозяина сельского имения, прогуливающегося среди своих цветников в льняной блузе с тросточкой, а не с мечом. И уж никак не царем», — таков был вывод Поста Уилера[488].

Закосневшее в отсутствие царя и царицы и их морального примера общество Санкт‑Петербурга все больше подпадало под влияние реакционных великих князей и их жен, которые видели себя, при безнадежной слабости Николая как монарха, «истинными представителями императорской власти». Их целью всегда была защита своего богатства и власти, поэтому они всеми силами поддерживали шаткое самодержавие, неуклонно противодействуя принятию любых демократических реформ[489]. Петербургское общество, по выражению жены французского посла, состояло из «двух‑трех сотен групп, все — беспощадны, как головорезы», кроме них — каморра придворных чиновников, многие из которых также испытывали стойкую неприязнь к императорской чете[490]. Тон в этом обществе задавала тетя Николая, Мария Павловна, чей муж Владимир (человек, который тратил тысячи рублей на свои дорогостоящие прихоти и увлечения: азартные игры и женщин) умер в феврале предыдущего года. Великая княгиня Мария Павловна была немкой по происхождению. Как и царица, она приняла православие, правда, лишь незадолго до смерти мужа и с прицелом на возможное династическое будущее своих сыновей. Замуж она вышла почти так же удачно, как и императрица, будучи, как и Александра, из довольно незначительного немецкого герцогства Мекленбург‑Шверина.

В своем роскошном особняке флорентийского стиля на Дворцовой набережной на берегу Невы, резиденции, которая превосходила роскошью Александровский дворец, великая княгиня Мария Павловна негласно возглавила придворную жизнь в отсутствие настоящих российских правителей. Ее сказочные богатства позволяли ей устраивать самые щедрые приемы, благотворительные базары и костюмированные балы. Ее знаменитый четырехдневный базар традиционно открывал в Санкт‑Петербурге сезон от Рождества до Великого поста, и все последующие недели многие в столице жаждали получить приглашения на ее светские мероприятия, которые были самыми популярными. Своими надменными и повелительными манерами великая княгиня могла смутить любого, но ее блестящие связи в обществе и ее природная энергия не оставляли и тени сомнения, что она держит руку на пульсе российского высшего общества. Это также означало, что в столице она была в центре многих интриг, направленных против все более непопулярной царицы.

Имея разнообразные литературные интересы, великая княгиня Мария Павловна пригласила к себе в конце 1909 года уважаемую иностранную гостью. Романтическая повесть «Три недели» популярной английской писательницы Элинор Глин имела большой успех в России, и великая княгиня предложила Глин посетить страну, чтобы собрать материал для повести с российским сюжетом[491]. «Все постоянно пишут книги о наших крестьянах, — сказала она писательнице. — Приезжайте и напишите книгу о том, как живут настоящие люди». Трудно представить более откровенное изъявление ошеломляющего равнодушия высшего света к судьбе обычного российского населения[492]. Писательница отправилась в Россию, воодушевленная обещаниями, что царь и царица вот‑вот приедут из Царского Села и примут активное участие в светской жизни Санкт‑Петербурга. Но, к несчастью Глин, в момент ее приезда город был в трауре по великому князю Михаилу. С точки зрения светских приличий было совершенно недопустимо, чтобы она, имея при себе целый гардероб совершенно нового платья от известной портнихи Люсиль и головных уборов от Ребуа в Париже, не имела ни одного траурного платья. Жене британского посла пришлось прийти ей на помощь и купить ей «головной убор предписанного образца… траурный капор черного крепа с длинной, ниспадающей вуалью»[493].