тут же каждый закат — целое событие. Или вон с Иванычем поживи. У него, знаешь, сколько духовности? Он её просто не показывает.

— С Иванычем? — переспросила она испуганно, и я понял, что перестарался:

— Кать, прости, я не сводничаю, дразню тебя просто. Забудь Иваныча: мы завтра уже будем в зоне. Только что тебя не устраивает в Сашкиной жизни? Я не заметил восторга в глазах. Вы с Лисом не такую духовность ищите?

Она подумала и серьёзно ответила:

— Духовность — это когда тебе спокойно. Когда ты чувствуешь, что природа на твоей стороне, не надо никого презирать, ничего доказывать, оправдываться. Это когда внутри тебя есть ограничения, но они тебе не мешают, и ты чувствуешь свободу. Духовность — это равновесие. Вам здесь разве комфортно?

— Здесь? — оглядел я чернеющие контуры домов. — Мне здесь нормально, как и везде. Но я плохой пример. Сашка ведь правду говорил про пьянство, стрессы, про упущенное время — я иллюстрация всех его тезисов. И мне уже 43 года, так что поздно меняться. Я уже, наверное, и не чувствую ничего, а хуже того, перестал замечать, что не чувствую. Сашка называет таких как я моральными зомби: мы существуем, как биологические организмы, но не способны к сильным переживаниям.

Кэрол слушала внимательно. Шаги высекали из острых камней громкий звук. Мерно гавкала собака. Серый кот пробирался вдоль заборов, сверкая перламутровым глазом. Одинокий фонарь на вершине холма окутался мошкарой.

— То, что вы говорите про себя… — начала она, помолчала и добавила с некоторым усилием: — Я думаю, ваш друг не совсем прав.

— В каком это смысле?

— Будто он способен к духовной жизни, а вы нет. Он навязывает вам свой путь, но вам этот путь не нравится, я же вижу. А разве этот путь единственный? В духовность нельзя загнать, ей нельзя научить, она должна захватить вас целиком, с головой.

— А может быть, я не хочу с головой?

— Тогда и не надо. У вас, может быть, совсем другой путь: не такой как у него, не такой как у нас. И не надо никого презирать. И себя в том числе.

— Это что, учение какое-то? Даосизм? — ухмыльнулся я.

— Просто здравый смысл.

В лисовой куртке она смотрелась совсем подростком, но именно сейчас я не ощущал разницы в возрасте.

— Да, красиво здесь… — втянул я холодный воздух. — А я хоть и говорю так, а по-настоящему красоты не вижу, потому что голова другим забита.

Кэрол не ответила.

Когда мы пришли, Сашка командовал посреди двора. Мне он велел срочно идти в баню и выдал одноразовую бритву. Остальным сказал готовиться в ужину, детям — садиться за чтение.

После бани, когда я вошёл в гостиную, меня встретил дружный залп «С лёгким паром!». Обстановка была почти торжественной. Лис с Кэрол разглядывали альбом с фотографиями, в котором Сашка вёл летопись своего отшельничества. Дети сидели в углу с огромной книгой, Нина суетилась у стола. В стекольном отражении бродил по двору неприкаянный контур Иваныча.

Я попытался помочь Нине, но Сашка мрачно проговорил:

— Кирюха, ты вроде не по этой части. Сказал бы раньше, я бы тебя в клуб официантом взял.

В русских традициях работа здесь делилась на мужскую и женскую, поэтому своими действиями я подрывал вековые устрои. Кэрол, словно назло Сашке, попыталась занять моё место рядом с Ниной, но Сашка и тут возмутился, потому что гости в первый вечер не должны помогать хозяевам (на второй вечер они перестают быть гостями и тут всё возможно).

Все расселись за стол. Иваныч переоделся в чистую рубаху, но штаны оставил прежние — под скатертью не видно. Дети поглядывали на него с опаской. Все трое сидели за столом с прямыми спинами, по росту, и держали руки на коленях, потому что браться за вилку можно было только после отцовской команды. Иваныч при этом набивал рот мясом, и дети вопросительно поглядывали на отца, но он медлил, словно проверяя выдержку. Наконец он стукнул по бокалу вилкой и разлил по стаканам брусничный морс.

— Чувствуешь? — спрашивал он, чокаясь с нами. — Сахара ни грамма, а вкус какой сладкий!

Вкус был слабый, водянистый и горьковатый, но все согласились: да, вкус сладкий, цветочный.

Сашка снова получил трибуну:

— Деньги в жизни не важны, — говорил он Лису, хотя Лиса убеждать в этом не требовалось. — У меня в своё время денег было побольше, чем у товарища Шелехова, так что я всё это на своей шкуре испытал. Представь себе ведро, — Сашка взял со стола прозрачный бокал. — Ты думаешь, что способен наполнить его до краёв, вот так, — он налил в бокал морса до самого среза. — И ты думаешь, что будешь спокойно хлебать отсюда до конца жизни, так? Только ведро дырявое!

Он замотал рукой, и морс полился на скатерть.

— Инфляция, котировки, ставка рефинансирования: вся система глобального олигархата настроена таким образом, чтобы ты не удержал накопленное, а стал рабом капитала и был втянут в процесс его сохранения. Всё, о чём ты думаешь — деньги, деньги, деньги. И ещё пьянство и похоть.

Нина вытирала пролитый морс. От вопросов макроэкономики Сашка перешёл к основам морали, где также прошёл путь до самого дна. Отдельно он остановился на проблеме гомосексуализма, который считал психическим заболеванием, спровоцированным западным образом мыслей и пресыщенностью общества потребления. Хотя он был категорически против сквернословия, слово «пидор» в его семье не цензурировалось и за вечер было произнесено раз шесть, но всегда в уничижительных интонациях.

Я с тревогой поглядывал на Сашкиных дочерей, но разговоры подобного рода были привычны, и девочки их не воспринимали, безразлично жуя салатики. Нина тоже не вслушивалась в речи мужа и больше заботилась о заполненности наших тарелок.

Лису с Кэрол было неуютно. Они ещё не поняли, что Сашку нужно воспринимать как радио. Он не требовал оппонировать ему или соглашаться, по умолчанию считая, что все с ним согласны.

Он поднял бокал с брусничным морсом, и по резкости его жеста я понял, что нас ждёт особенно важный тост.

— Предлагаю выпить за героев, которые в эти самые минуты зачищают нашу землю от преступных