— Моя партия отказывается от своих интересов на конклаве, — сказал Риарио. — Джованни, Папой станешь ты.

Гиберти все еще стоит перед ним, молчаливый и мрачный.

— Давай же, так какая часть?

Но он глуп и скучен, невыносимо глуп и скучен. Он не находит ответа.

— Задница! — с триумфом восклицает Папа. — Жопа!

Гиберти вымучивает улыбочку, затем снова утыкается в свою папку.

— Итак, арагонский посол, — говорит он. — Откладывать встречу с ним больше никак нельзя.

Атмосфера в Королевском зале уже накалена до предела. Соперники вышагивают, стараясь не сталкиваться друг с другом, и лишь эхо вторит их шагам: час назад они коротко кивнули друг другу и с тех пор не обменялись ни словом. Друг на друга они не глядят. Оба пришли на встречу с Папой. Дважды в зал входил Гиберти, извинялся, просил еще подождать. Сквозь высокие окна льется солнечный свет, слышны звуки лютни — это музыканты репетируют в примыкающей к залу часовне. А двое в зале всё ждут.

Сквозь раззолоченные, украшенные фресками галереи и покои Ватикана, по коротким лесенкам, соединяющим бесконечные пристройки и надстройки, шествует в сопровождении своего секретаря Папа. Под сводами коридоров отдается приятное, умиротворяющее эхо, в отполированном мраморе скользят отражения. Или ему это только кажется? Зрение его ослабело, он не очень-то ему доверяет. Ноги его в мягких туфлях сами находят едва приметные желобки в молочно-мраморных плитах: их протоптали сотни пап. Эрозия, производимая привычными действиями и ритуалами. Простые священники и священнослужители, облеченные властью, паломники, кардиналы, принцы крови — все они проходили через площадь Святого Петра, их препровождали через многочисленные закоулки, приемные и покои дворца, их дыхание истачивало стены, их ноги протаптывали дорожки, разрушали ступеньки, — люди, вот кто главный враг архитектуры. Церковь изношена, ее спасает лишь то, что она так объемна, огромна, и все равно когда-нибудь она разрушится, под весом всех этих людей погрузится в трясину. Под дворцом скрыты глубокие колодцы и каверны, и лишь у святого Петра есть от них ключи, а там, во тьме и мерзости нечистот, страдает Христос. В чаше святой — целительное море, и лишь он один способен измерить его глубину, но осушить его он не в силах. Царство Божие скрыто под этой тонкой, блестящей от старости кожей, и существо человеческое есть слабое его отражение: грубые пигментные пятна, вздувшиеся вены на беломраморных ногах, внутренние органы, пульсирующие под подтекающей, смертной оболочкой. Гиберти прошел вперед — вниз по лестнице, и он тихонько, с облегчением выпустил газы.

Две головы повернуты к нему, две пары глаз внимательно следят за тем, как он спускается. Он смотрит на них. Блестящая, словно масляная, тонзура — и жесткие, всклокоченные черные волосы. Один высокий, другой среднего роста. Одежда: расшитый золотом камзол и по контрасту с ним — простой наряд из бумазеи. Они стоят и ждут, пока он подойдет, преодолев изрядное расстояние. Просители — такой самонадеянный народ. Они обожают до него дотрагиваться, тянутся, отталкивают друг друга, лишь бы схватить его за руку, обнять, поцеловать его в щеку, чмокнуть край облачения или перстень. Когда они ползут к нему на коленях, то руки их тянутся к его стопам, словно крабы. На Пасху, перед оглашением повторяющейся буллы «Coena Domini», он омывает нищим ноги: одной рукой поддерживает стопу, другой льет воду, мозоли смягчаются, исчезают, их смывает вода, кожа становится гладкой и прохладной. Когда нищие встают, пыль снова прилипает к влажным стопам. И когда те высыхают, старые раны и мозоли проявляются вновь. Движения его судорожны, неловки. А вот Христос, омывая ноги своим ученикам, никогда не дергался от отвращения. И рука Вероники, утиравшая лоб Христу, тоже была легка и тверда.

— Ваше святейшество…

Перед ним появляются знакомые лица. Он смотрит на Гиберти, который уставился в пол. Посетители что-то негромко говорят, целуют его перстень, потом выпрямляются, и он видит, что смуглые лица обоих послов искажены волнением и недоумением. Ну да, аудиенции с каждым из них должны были быть приватными. Что там ему говорит Гиберти? Какие-то перемены при португальском дворе? Или при испанском?

— …Фария, посол дона Маноло Португальского, и дон Херонимо Вич, барон Льяури, посол Фернандо, короля католического королевства Испанского…

Он слабо улыбается, слегка кивает.

— Долго ли вам пришлось ждать, посол? — Слою «посол» он произносит неуверенно: «пос-сол?», с подчеркнуто вопросительной интонацией, будто сомневается в том, что перед ним — именно посол.

Гиберти видит, как дон Херонимо заливается краской. Он отводит глаза в сторону, потом опускает их. Гиберти считает, что арагонцу никогда не удавались подобные игры. Вечно он совершает какие-то промахи, и вечно они оборачиваются против него. Ходят разговоры, что этот Вич умнее, чем кажется. Ну да, как танцующий медведь среди диких медведей, думает Гиберти.

— Позвольте осведомиться, ваше святейшество, почему здесь этот портингалец и почему меня ввели в заблуждение, почему к моему господину, королю Арагона и Кастилии, относятся подобным образом, и это после всей той поддержки, которую он…

Упреки арагонца, столь прямолинейные, летят мимо цели. Гиберти продолжает сверлить взглядом пол. Папа широко улыбается, воздевает руки, пожимает плечами, словно оба они — жертвы некоей неизбежной неразберихи, вынужденные существовать в мире, полном непонимания и всяческих странностей, однако должны относиться ко всему этому с юмором, подобно тому, как относится к его несовершенству он сам, его святейшество, как, несомненно, относится дон Жуан, — но отнюдь не дон Херонимо. Гиберти знает, что все это призвано привести собеседника в ярость. А вот Вич, несомненно, прав. Ему была обещана частная аудиенция; об этом договорились еще месяц назад. Тогда почему же он, Гиберти, не преградил доступ дону Жуану? Гиберти смотрит вслед поднимающейся по ступеням троице, впереди шествует Папа — он направляется в сады Бельведера. Вич ковыляет тяжело и неловко, рядом с ним — гибкий, подвижный португалец, его соперник. Вич уже проиграл, его аудиенция, еще не начавшись, претерпела полнейший крах. Даже если бы Гиберти и попытался, он все равно не смог бы выправить ситуацию. Политика, искусство властвовать, здравый смысл и прошлый опыт — все подталкивало к тому, чтобы сказать дону Херонимо и его владыке «да». Но — думает Гиберти, глядя, как удаляются, искажаясь в перспективе лестницы эти трое, — Папа, или, точнее, Медичи, сказал им «нет».

Перед ними простираются сады, расположенные ярусами, — то растут, то обрываются. Взор Папы устремляется вперед, к вершине холма, вслед за взглядом мчатся его мысли. Две большие террасы разделены третьей, малой, между ними лестницы и пандусы, взбирающиеся к вершине холма, на которой стоит изящная вилла, сияющая под утренним солнцем, — это Бельведер, от которою сады и получили свое название. При виде всего этого послы умолкают. Первая терраса — регулярный сад с шелковицами и лавровыми деревцами: те, что растут в дальнем конце, кажутся обыкновенным кустарником. С левой стороны как будто обрыв, зато справа идет аркада: на первом уровне она в три яруса, на втором — сокращается до двух, к третьему она уже одноярусная. Аркада упирается в лоджию стоящей на вершине холма виллы. Позади них, в тени, высится громада Ватиканского дворца. Откуда-то появляется стая лесных голубей, они пикируют влево и исчезают. Сады тихи, пусты, совершенны.