— «А ты, сын человеческий, возьми себе острый нож, бритву брадобреев возьми себе, и води ею по голове твоей и по бороде твоей, и возьми себе весы, и раздели волосы на части». Помните ли вы эти слова? — И Папа воздевает вверх две ладони, словно чаши весов, а голова его выступает в роли опорной призмы — бесполезная говорящая голова. — Но тупа бритва моя, — добавляет он.

С шелковицы взлетает стайка маленьких коричневых птичек, делает круг и исчезает из виду. Ему кажется, что он видит спину Ганнона — смешной серый остров, бесцельно дрейфующий среди кустов и молодых деревцев. Руки Папы взлетают вверх и опадают. Он принимается говорить о паритетах и балансе, о великолепно выверенных и взвешенных требованиях, исключающих друг друга, о договорах, и соглашениях, и обещаниях своих предшественников, которые, словно паутина, опутывают, удерживают его.

— Ваши требования одинаково правомерны, — говорит Папа, — и сам Иезекииль не смог бы разделить этот волос…

Он говорит, говорит, говорит. Вич и Фария обмениваются суровыми взглядами, просеивая и подсчитывая.

— Я не могу своей волей склонить чашу весов ни на сторону Фернандо, ни на сторону Маноло. О, если бы хоть песчинка, хоть крупица соли…

Вот оно и выплыло на поверхность, замаскированное бесцветными, невыразительными манерами, заняло свое место на воображаемых весах. Он словно высматривает что-то в садах, которые поначалу кажутся такими безмятежными, а потом, по мере приближения зверя, снова оглашаются хрустом: шуршит листва, трещат ветки, вспархивают испуганные птицы. Ганнон снова появляется из подлеска — огромная глупая башка высовывается, пролезает меж двух кустов, усыпанных желтыми бутончиками, которые отыскивает хобот зверя, замысловато и методично извиваясь. Послы молча за ним наблюдают. Если бы только я мог высказаться открыто, думает Папа.

— Ваше святейшество, — говорит Фария, и в голосе его слышится легчайший отзвук раздражения — но, упаси боже, это не он раздражен, он всего лишь передаточное звено, это не его, а его повелителя, Маноло, нетерпение слышится в голосе посла, — так чего же вы хотите?

— В своей «Естественной истории» Плиний приводит очаровательную притчу, — с внезапным энтузиазмом говорит Папа. — У каждого зверя есть его антагонист: Лев — и Тиф, Черепаха — и Орел… Есть и другие, сейчас я уже не помню, какие именно. Даже у Ганнона есть свой враг, и жизнь Ганнона подчинена стремлению уничтожить этого врага. Даже у Ганнона…

Зверь яростно трясет башкой, размахивает ушами. До них доносится хлопанье кожистых складок. Папа улыбается зверю. Зверь жует. Послы украдкой переглядываются.

— А вы читали Плиния? — осведомляется у послов Папа.

Над горячей водой поднимаются вспухающие клубы пара, почти невидимые в тени и неожиданно вспыхивающие ярким золотом в лучах полуденного летнего света, пробивающегося сквозь полотняные шторы окон, наполовину прикрытых ставнями. Эти извивающиеся языки устремляются вверх, куда не добираются солнечные лучи, и там пар снова превращается в невидимку, но это не значит, что он рассеивается — он продолжает упрямо карабкаться вверх по стенам, к темным дубовым балкам на потолке, там сгущается, собирается в капли, которые падают вниз, и влажные их шлепки приглушаются лежащим на полу толстым ковром. Осенью на балках и стенах снова появится легкий налет плесени, который потребуется удалить, а это означает перестук стремянок, вжиканье жестких щеток, грязищу по локоть и всеобщую неразбериху. Но пока что тут тишина. Из полумрака, скопившегося в дальнем углу, с огромной кровати, покрытой выцветающим красным бархатом, легкое покашливание непрестанно источает пыль, которую поглощает влажный воздух, позволяя ей налипнуть на стены и потолок.

С самого полудня только и было слышно, как тяжелые ботинки Арнольфо топают от кухни к дровяному складу и обратно, как высекают огонь, как начинают трещать поленья, как долго льется в закопченный медный котел вода, как еще дольше она кряхтит и постанывает, прежде чем забурлить, окутав всю кухню облаками пара, как Эмилия выскакивает во двор, чтобы откашляться, а потом снова топот — то таскают горячую воду вверх по лестнице, через большую залу в залу малую и оттуда в импровизированную баню; кувшины, котелки, вода плещет через край, все в поту, все раздражены, даже обычно невозмутимый Тебальдо, даже малышка Виолетта (чуть после полудня она все-таки разревелась, исключительно по причине всеобщей нервозности); а сама она, как бы ко всему непричастная, стоит посреди этого хаоса, направляя его, дирижируя им, напоминая о том, об этом, потому что если б не она, то в эти ленивые летние месяцы домашние непременно позабыли бы — а летом об этом уж точно забывать никак нельзя, потому что лето липкое и потное, — что в праздничные дни, а именно на святого Урбана, святого Ламберта, Михаила, Луки, Леонарда, Варвары, Сильвестра и Петра, а также на Богоявление, перед началом Рождественского поста, в День всех святых, на третье воскресенье Великого поста (если Пасха ранняя) или на первый день Мясопустной недели (если поздняя Пасха), а особенно на день святого Филиппа и Иакова (как сегодня) их хозяйка Фьяметта имела обыкновение принимать, как она сама говорила, «малую ванну».

Бултых…

— Ой-ой!

— Горячо?

— Ты решила сварить меня заживо!

Буль-буль-буль…

— А-а-ах!

— Так лучше?

— М-м-м-м…

Опекая покой госпожи, она разослала свое возбужденное и пропитанное горячей влагой воинство по местам — на кухню, в конюшню, в буфетную, в кабинет, — закрыла двери внизу и наверху лестницы, развернула льняную простыню, накрыла ею ванну и наблюдала, как намокает, тяжелеет ткань, как облепляет она грубые планки деревянной ванны. Перед этим она налила в горячую воду ароматические масла, добавила горсть цветочных лепестков, а госпожа тем временем поднялась с постели, протерла глаза и, сбросив ночное одеяние, с глубоким вздохом погрузилась в благоухающую воду. От раскрытой постели потянуло чем-то кисловатым, но влажный аромат горячих масел быстро заглушил этот запах. С потолочной балки срываются капли — прямо в ванну. В спальне пахнет розами.

— Потри мне пятки пемзой.

— Надо немного подождать.

— У меня пятки как копыта, как у лошади-тяжеловоза.

— Вода их размягчит.

— Значит, ты полагаешь, что у меня — копыта?

— Нет, госпожа.

— Тогда потри пемзой.

— Потерпите.

Поначалу она знала только «нет», «пожалуйста», «да», «госпожа» и «Рим». Ри-им. Потом быстро выучилась другим словам: «вода», «солома», «хорошо», «сейчас», «скоро» и «потерпите». Кричащий, визжащий город хотел утопить ее в своем шуме, и сначала она выучила названия того, чего здесь недоставало: «Груша», «Господи благослови». Этими словами она пыталась восполнить нехватку разных вещей, мучившую ее в первые месяцы. Запястье заживало плохо, медленно, зимой она с трудом двигала рукой, зато весной рука словно оттаивала. Так уже было три раза. Город вцепился в нее со всей силы, и ее варварский акцент влился в гомон его перепутанных улиц, в их грязь и поднимавшуюся к небу вонь — суматоху, мусор, шум. «Пошел прочь», «один джулио», «два», «три», «четыре»… Она поочередно берет в руки ступни госпожи, раздвигает ее пальцы и принимается обрабатывать их пемзой.