— К бою!! — дурным голосом завопил сержант, начиная догадываться, что в хмельной голове Грызача разгорается очередная дурь. — Гранатомет — заряжай! Цель…

Он замолчал и вопросительно посмотрел на Грызача.

— Боевая машина пехоты противника! — тупо проговорил Грызач. — Ослепли, что ли?

— Цель: боевая машина… — начал было дублировать команду Селиванов, но закашлялся, замотал головой и тихонечко растворился во мраке.

— Ты идиот, — спокойно, по-товарищески сказал Грызачу Шильцов. — У тебя солдаты умнее, чем ты…

Грызач задохнулся от ярости, навалился на Шильцова, хотел ударить кулаком по лицу, но промахнулся и врезался головой в дверь «общежития». Он неминуемо упал бы, если бы вовремя не повис на шее Шильцова. Офицеры залипли в мертвом клинче. Их мотало из стороны в сторону, хлипкая дверь дрожала и скрипела на ржавых петлях. Наводчик, наблюдающий за бесплатным спектаклем через прицел БМП, опустил ствол пушки, нацелив его на дерущихся, а Ниязов с силой вдавил педаль акселератора в пол, и мощная машина угрожающе зарычала двигателем. Гранатометчики почувствовали, что гости начинают потихоньку задирать их, и тоже показали себя, дескать, и мы не лысые: бряцая оружием, оцепили общежитие, вскинули автоматы, а расчет припал к металлическим ногам гранатомета и принялся клацать затвором, приемником, коробкой. Ух, как мы вас сейчас! Бряц, бряц, бряц! И БМП лыком не шитая, фыр, фыр мотором! И ствол пушки как шлагбаум: вверх-вниз, вверх-вниз. А офицеры, сплетенные как змеи, херак об дверь! И еще раз херак! А в охранении все не успокоятся минометчики, уже весь недельный запас мин на пустырь выкинули, перекопали его, и ночь прошита автоматными трассерами, как черный батник белой ниткой…

О женщина, все из-за тебя!

И вдруг… звякнул внутри крючок, дверь с силой распахнулась, двинула кого-то из дерущихся по лбу.

— Вы мне дадите поспать?

На пороге стояла Гуля, кутаясь в «афганку» с трехзвездочными погонами.

Шильцов и Грызач отпустили друг друга и принялись поправлять одежду. Солдаты опустили стволы, БМП заглохла. Где-то на позициях прогремела последняя автоматная очередь, и стало тихо.

— Долго вы будете здесь орать? — повторила Гуля еще строже. — Команда «Отбой» была два часа назад.

— Гуля… Гуля… извините, я хотел к вам зайти… — залепетал Грызач. Он опустил плечи, согнул колени и стал торопливо застегивать уцелевшие пуговицы. — Мне надо было… я хотел вам сказать… я должен вам сказать…

— Гуля, не беспокойся, я сейчас из него мешок с песком сделаю, — пообещал Шильцов.

— Да выслушайте же меня! — взмолился Грызач и вроде как всхлипнул. — Мне только поговорить с вами, только поговорить! Клянусь, я даже пальцем… я пальцем…

Шильцов уже сделал шаг к Грызачу, чтобы осуществить свою угрозу, но Гуля ка-а-ак крикнет:

— Хватит!! Надоело!! Вы что, с ума сошли?! Вы тут друг друга перестрелять хотите?! Зайдите! — кивнула Грызачу. — А вы не стойте под дверями! Надоели! Надоели все!

Грызач, обалдевший от счастья, кинул победный взгляд на Шильцова и юркнул в «общежитие».

«Вот это фокус! — подумал Шильцов, глядя на тающий во мраке комнаты силуэт Гули. — Я ради нее тут глотку рвал, а она… Какого черта я суетился? Ей это не надо было. Так вышла бы и сразу пригласила бы Грызача…»

«Наконец-то!» — с облегчением подумал Ниязов и осторожно, чтобы не раздавить каменную кладку, под которой лежали котелки и кружки, дал задний ход. Расчет закинул на плечи ремни, поднял гранатомет и понес его на прежнюю позицию. Шильцов, освещенный светом фары, размахивал руками, руководя движением многотонной машины. Гусеницы подминали под себя, плющили, раскатывая, как слоеное тесто, пустые цинковые коробки из-под патронов. «Точка» успела густо нафаршировать пулями ночь, но все без толку: ночь отряхнулась, очистилась от пыли и каменной крошки, умылась первыми солнечными лучами и снова стала прозрачной, а тело ее — невредимым. Легкая и невесомая, она свернулась тенью под валунами и дувалами и уснула. Несколько студенистых, прохладных комков ночи прихватили с собой боевые машины девятой роты, возвращающиеся на базу с ночной засады. Ночь для этого подразделения была страшной, неудачной. Рота сама попала в засаду, получила удар в спину, запуталась в темноте, не смогла развернуться в узком ущелье, потеряла две «бэшки» и семерых бойцов. Боевые машины выстраивались в автопарке как раз в тот момент, когда Герасимов сошел с самолета с группой затурканных, запуганных и совершенно растерянных заменщиков. Эти еще не познавшие войну люди инстинктивно сбивались в кучку, озирались, всему удивлялись, с замиранием сердца следили за барражирующими вокруг базы вертолетами, за брюхастым «гробовщиком» «Ан-10», который с трудом оторвался от взлетной полосы и, брызгая защитным салютом, начал взбираться в небо; они, офицеры, привыкшие командовать, здесь подчинялись всякой отрывистой команде, брошенной хоть прапорщиком, хоть сержантом, ибо все здесь для них было новым, неизведанным и пугающим. Куда идти? Как себя вести? Где тут что? А откуда могут выстрелить? Вот прямо из-за колеса самолета могут? А вот с того пустыря? А кто эти грязные люди с тряпками на головах, которые сидят на корточках в тени глиняного забора? А вдруг это душманы? Почему на них никто не обращает внимания? Почему их никто не замечает, в том числе и боец в бронежилете и каске, дежурящий у шлагбаума?

Прапорщик из комендатуры, едва удерживая на поводке злую овчарку, приказал всем построиться в одну шеренгу. Заменщики добросовестно построились, только Герасимов игнорировал команду, закинул лямку сумки на плечо и пошел наискосок через взлетную полосу, мимо зачехленных вертолетов, рифленых ангаров, пролез через прорехи в ограждении из колючей проволоки, обошел капониры и млеющих под утренним солнцем часовых. Герасимов у себя дома, ему не надо ничего объяснять. Прапорщик молча проводил его взглядом, с важным видом прохаживаясь вдоль строя, и начал играть хорошо отработанную роль. Через неделю эти приглушенные офицеры станут уже другими людьми, их уже так не построишь и разными страшилками не запугаешь. А сейчас пока можно. Сейчас они смотрят на прапорщика, как на бога, как на супермена, как на птицу Феникс, возродившуюся из пепла.

— Попрошу всех соблюдать предельную осторожность. В последнее время участились провокации со стороны бандформирований. Расположения наших частей постоянно обстреливают как из стрелковых, так и из других видов оружия. (Офицеры переглянулись: вот что, блин, делается! А-я-я-яй!) Особое внимание хочу заострить на минные поля (все проследили за рукой прапорщика и одновременно повернули головы), которые находятся по периметру нашего с вами местостояния…

Им начинать с нуля. Им постигать войну, вбивать ее себе в душу, мозолить нервы и крепко держаться за головы, чтобы не сойти с ума. А Герасимов будто и не уезжал, будто не было никакого отпуска. Он почувствовал, что уже почти бежит. Пыль, звонкий воздух, свист вертолетных лопастей, картонные горы. Все как прежде. Только нет здесь Гули. И он до сих пор не знает, где она, что с ней. И чем больше он приближался к расположению полка, тем меньше оставалось в нем того человека, который сидел среди звона вилок и ножей и слушал анекдот Артура Михайловича, который гладил ногой полированный, пахнущий мастикой паркет, с детским недоумением прислушивался к таинственному бою напольных часов, который ходил по магазинам, смотрел на розовые прелести колбас, терялся на многолюдных улицах и испытывал неудержимое притяжение водочных отделов гастрономов. Он будто терял контуры, осыпался, словно кусочек сахара, брошенный в чай. Он постепенно превращался в воздух, пропахший горелым авиационным керосином; в колющее и ослепительное, как взрыв, солнце; в солярный выхлоп, идущий от «бэшек», в выбеленную, хрустящую «афганку», в перловку с мясом, в банку со сгущенным молоком, аккуратно проткнутую автоматным патроном — пей, работай языком, старайся изо всех сил, тяни в себя эту сладкую, вяжущую патоку войны. Герасимов, превращаясь в белую птицу, догонял свою стаю. Вот уже почти догнал, его уже почти не отличишь от других, и куда-то вперед, вперед, в вечный бой.