Его ухмылка становится шире:

— Ты не знаешь?

— А ты?

— Ты новенький, да? Я уже два года среди теней.

— Это очень круто, но мне плевать.

— Нет, — говорит он, теперь чуть смелее, когда понимает, что мне от него что-то нужно. — Реальность постоянно меняется. Каждый миг. Думаешь, твой сдвиг последний? Взгляни-ка на того парня, ой, а вот и еще один. Черт, реальность просто трещит по швам. Снова, ты прикинь.

Он смеется: тихо, но отчетливо.

— Реальность — это гребаная река, текучая, переменчивая. Посмотри, она вновь изменилась. Ух ты!

Он поднимает глаза к небу — в них тоска:

— Это такой прекрасный мир. О нет, опять сдвиг. Проклятье.

— Ни черта ты не знаешь, — говорю я.

— Может, и нет. И все же побольше тебя, раб.

— Что?

— Ты раб. Испорченный, в оковах своих представлений. Думаешь, твоя реальность — главная? Единственная-неповторимая? Готов поспорить, ты хочешь вернуться. Не можешь жить со скоростью двести километров в минуту, да?

Я делаю шаг назад, качаю головой. Это не отвращение — разочарование. Он не сказал мне ни слова правды. Безумец, даже по меркам призраков. Вечеринка на Централ, наверное, уже закончилась, солнце светит, но я понимаю, почему он не с ними. Мне он тоже не нужен.

— Испорченный раб. — Он говорит так, словно пробует слова на вкус. — Мне нравится, как это звучит. А тебе?

— Толку от тебя никакого.

— Вообще-то, нет, — внезапно говорит он и бросается на меня. Я отскакиваю, но он хватает меня за руку и тащит к себе сильней, чем я думал. Тянется к пистолету. По крайней мере, мне так кажется. Выхватывает нож и ранит меня, несмотря на то, что я уворачиваюсь. Боль обжигает. Я оступаюсь. Падаю, вырываюсь из его хватки. Перекатываюсь на бок. Он пинает меня — под ребра, выше пистолета, в рану.

Мне повезло, нож меня едва задел, но порез кровоточит и горит, а от пинка серого ботинка в теле взрывается боль, такая, что переворачивает на живот.

Призрак придавливает меня к земле. Коленями упирается мне в ребра. Одной рукой хватает меня за волосы. В другой у него нож. Одно движение, и я мертв, все, сайонара[53].

Но он не убивает меня, пока нет. Наклоняется ко мне, чтобы прошептать, тихо-тихо, выговаривая каждый слог:

— Конец еще одной реальности, да?

Призрак лезет мне в карман, достает пистолет.

— А вот это уже кое-что, — говорит он, упирая ствол мне в загривок. Я чувствую его. Горячий, совсем не ледяной, синий, а не черный, в миллиметрах от моего мозга. — Истребление.

Я ерзаю, корчусь, кручусь, подпрыгиваю, толкаюсь, извиваюсь, как червяк, и непонятно как оказываюсь на спине. Теперь пистолет целится в тротуар у моей головы, руки призрака дрожат, а нож пришлось отбросить. Мы оба в смятении, он не знает, что делать, и я тоже. Как школьники на автобусной остановке. Размер имеет значение, а я в любом случае тяжелее этой тени.

Я рвусь вперед и сбрасываю его. Он отшатывается. Теряет равновесие. Одной рукой я сжимаю ствол, другой — его горло. Я везучий ублюдок. Мы заваливаемся набок, но теперь сверху уже я. Оба забываем про пистолет, а нож отскакивает с обочины. Я снова и снова бью его по лицу. Не думаю ни о чем, просто нападаю... защищаюсь. Он вскидывает руки, пытается закрыться, оттолкнуть меня. Везде кровь, его и моя, и осколки зубов. Его лицо — настоящее месиво, красное течет по серому: из носа, с разбитых губ.

Я слезаю с него, тянусь за «магнумом», все еще сжимая кулаки. Вокруг люди, свидетели с широко распахнутыми О ртов. Нас снимают по крайней мере на два мобильника. Я беру пистолет, поднимаюсь на ноги. Немного покачиваюсь, но в остальном цел. Голова кружится. Тело саднит. Порез на боку дергает. Обжигает, когда я его касаюсь.

Призрак не встает, но приподнимается на локтях. Ало ухмыляется. Плюется кровью. Говорит:

— Конец еще одной реальности, вредитель.

Я засовываю пистолет в карман и ухожу. Перед глазами плывет, наверное это хорошо, ведь иду я куда-то не туда. Люди — небольшая толпа — расступаются, уходят с дороги. Они все видели пистолет. Один что-то шепчет в мобильник — это нормальный шепот, не хриплое придыхание призраков, но его звонок помешает мне. Нужно отсюда убраться. Я бреду, сам не знаю куда, сворачиваю налево на первом перекрестке. Ни к чему уходить далеко.

Снова налево, теперь на улице, параллельной Бродвею, направо. Я не узнал самого важного. Я в крови и привлекаю внимание. Мне больно.

Здесь недалеко.

Ничто теперь меня не остановит.

I

Я иду минут десять, может, пятнадцать. Встречу таких же, как я, не призраков, тех, кто захочет поговорить. Задам один вопрос. Очень простой.

Но я никого не вижу и, кажется, никогда не получу ответа. Придется просто поверить. Выстрел исправит все. У меня одно на уме, но о чем еще волноваться? О реформах в Южной Америке? Об урожае бананов в Квинсленде[54]? Раз уж я в Чайнатауне, о том, сколько юаней стоит чайник улуна?

Пистолет оттягивает карман. Горячий, не просто теплый, словно чувствует, что его время пришло.

Призраки все не так поняли. Они позволяют реальности меняться, не вмешиваются и называют это защитой. На самом деле, нужно проявить активность, вернуть ее — себе, на круги своя. Путь Призрака ошибочен, на нем не бросают вызов реальности.

А я это сделаю.

Быстро возвращаюсь на Бродвей, парой кварталов выше призрака. Я плохо знаю эти места, чтобы идти к дому Финли другой дорогой.

Мне легче думать, что Карен не вышла замуж за другого. С момента нашей «невстречи» прошло пять лет, а она все еще живет с мамой. Мне стыдно за себя, но это успокаивает.

Теперь я иду медленней, не хочу привлекать лишнего внимания, особенно со стороны призраков. Впрочем, наступает день. Хорошие призраки или тени не посмеют выйти на свет, неважно, насколько они молоды. Они растают, поблекнут. Я бы тоже это чувствовал, если б остался серым.

Но я иду другим путем. Я сильнее их.

II

Когда я жил в Штатах, не было ничего необычного в том, если кто-нибудь к тебе подходил и просил денег, особенно в городе. Немного мелочи, на проезд. Однажды на зимних каникулах в колледже я жил у друга в Олбани. Как и большинство своих соучеников, был на мели. Совершенно. В то утро я шел в центр без цента в кармане. Бумажник ломился от визиток, рисунков и заметок. Я всегда хранил записи в бумажнике. А зелени не было — ни следа.