– Заодно с группой захвата, – пояснила Рысина, не глядя на ротмистра. – Это он намекает, что вам бы после этого понадобилась новая группа захвата, а мне – новая мебель. Он с детства мальчик самоуверенный.

– Нехорошо, – сказал Сергеев, – не по-родственному себя ведете, «бабушка»…

– Еще раз назовешь меня старушкой – отстрелю яйца. Я инструкций тебя не трогать не получала. Попросили позвонить – позвонила. А инструкции… Обычно я их другим даю.

– Догадался уже. Дедушка хоть знал, Елена Александровна?

– Шутите, Миша?

– Да куда уж шутить? Я серьезно.

– Знал, если это вас утешит.

– Но не все?

– Но не все. Кто, вообще, может сказать, что знает все о другом человеке?

– Хороший был, наверное, брак? – спросил Сергеев задумчиво.

– Неплохой. Поверьте на слово.

– Ну да. Верю, конечно. Единство душ. Общность интересов.

– Вам когда-нибудь говорили, что вы на редкость неприятный человек, Сергеев?

– Бывало разное, Елена Александровна.

– Ну тогда уже легче, я не одинока. Мы с вашим дедом прожили достаточное количество лет, чтобы не считать наш брак случайностью. Может быть, в этом браке было немного чувств. На мой взгляд, чувства не главное. Но, уж поверьте, взаимопонимания было в избытке.

– Ох, – сказал Сергеев тоскливо, – ради бога, Елена Александровна, не надо подробностей. Меня сейчас стошнит. Раньше я считал это просто мезальянсом, а теперь думаю, что деду было бы лучше жениться на собственном ординарце! Краснощеков, бери своего однорукого бандита и поехали к начальству.

Сергеев встал. Пострадавший Шечков шарахнулся от него в сторону, как черт от ладана.

– Забавно у вас получается, Елена Александровна, – продолжил Михаил, с интересом разглядывая родственницу, – брак по расчету, вся жизнь, как я понял, в погонах, без сердцебиений и эмоций. На смерть смотрите просто и мне советуете. Вам бы эскадроном смерти командовать! А я, знаете ли, не могу проще. Хоть и вырастили из меня людоеда дедовыми стараниями, а не могу.

– Раньше мог?

– Мог. Я и не скрываю. Мог. Родина говорила надо, а я отвечал – есть.

– Вы только посмотрите, – проворковала Рысина, глядя исподлобья тяжело и недобро, – мы рефлексируем. Совесть у нас внезапно обнаружилась, проснулась, и мы от этого рефлексируем. Что, Мишенька, расскажешь теперь публике, что людей убивать нехорошо? Про десять заповедей расскажешь? Ты, родственничек, так же похож на белого и пушистого, как я на целку. Ты хоть считал когда-нибудь, сколько народу лежит на твоем, лично твоем, персональном погосте? Ты вспомни, внучек, что ты не зайчик, а волчара, и в какие шкуры тебя не ряди, а волчья из-под них прет! Вспомнил?

– Я и не забывал, – сказал Сергеев, чувствуя себя бесконечно устало от этого бессмысленного, в общем-то, разговора. – Не о том речь. Время меняет людей. Вы правы – я и сейчас убиваю. Но убиваю, чтобы выжить. Не для удовольствия и не по приказу. Разницу ощущаете?

– А она есть, эта разница? – спросила Рысина с нескрываемым сарказмом. – Или само действо от этого становится лучше? Покойникам-то это безразлично – по приказу или нет. Они от этого живее не становятся.

Елена Александровна скривила накрашенный рот, похожий на освежеванного рапана.

– Я, мальчик мой, видела такое, что тебе и не снилось. Между нами почти четверть века разницы, а ты мне говоришь, что я ничтожество только потому, что полагаешь себя опытнее и умнее? Эх, надо было послушать твоего деда и сдать тебя в «суворовку» – пехота это как раз для тебя!

Я, уважаемый внук, и в Одессе была, через неделю после Потопа, и в крымской комиссии, когда с татарами разбирались. И это передо мной на стол отрезанные головы из мешка высыпали. И в Сумгаите я была, и в Грозном. И много где еще была, хвастать не буду. И ничего, не раскисла, не поплыла. До сих пор для Родины живу. А что возраст у меня немаленький – так это не мешает. Я еще госсекретарям ЦК КПСС служила и царям послужу, с гордостью и усердием. А то, что ты мне тычешь в нос моими погонами, так мне только приятно. Тем более что и своими погонами ты, в общем-то, обязан мне. Топтал бы ты землю сапогами, кабы не я.

– Век помнить буду, – сказал Сергеев прочувствованно, – хотите, в ноги упаду?

– Дурак ты, Мишенька, – в голосе Рысиной звучало искреннее сожаление, – был мальчик умный, а вырос – дурак-дураком! Выёживаешься, как институтка на панели. А на самом деле…

– Что на самом деле, Елена Александровна?

– Ты на досуге подумай, кем бы ты стал, не будь нас, твоих единственных близких? Кем? И еще спроси себя – выжил бы ты, не будь нас? Выжил бы там, где ты сегодня живешь? В Донецке, ты сказал, кажется?

Она улыбнулась одной стороной рта, но на улыбку это было похоже мало. Скорее – на презрительную гримасу.

– Кем бы ты стал, Миша, и был бы ты сейчас вообще?

– Собой, Елена Александровна. Собой.

– Глупец, – отрезала Рысина. – Ты это и есть ты. И никогда ничего другого из тебя бы не вышло. Или это был бы уже не ты, а что-то другое. Ты можешь сколько угодно ненавидеть нас, проклинать, презирать, но, Мишенька… Кто-то рождается травоядным, а кто-то плотоядным – и это генетика. Сколько корову не корми мясом – она на овец охотиться не начнет и мясо жрать не будет. Сдохнет, а не будет. А ты – живой, и овечек трескаешь за милую душу! А это значит, что ты – плотоядный, а мы с дедом просто поставили тебя на нужную дорожку. Нравится тебе, не нравится – она твоя, и идти тебе, внучек, по ней до конца твоих дней.

В комнате воцарилась тишина. Оба ротмистра, для которых разговор был совершенно непонятен, были просто статистами и к тому же чувствовали себя крайне неуютно – словно случайные гости на чужой свадьбе. И Рысину, и Сергеева разговор уже даже не тяготил. В нем просто не было никакого смысла.

Ни родственные, ни дружеские чувства никогда их не связывали. Каждый из них был для другого отдаленным воспоминанием, пожелтевшим дагерротипом в альбоме памяти, настолько старым, что на пластине ничего, кроме смутных силуэтов и бесформенных пятен, не осталось. Сергеев знал, что Елена Александровна забудет о самом факте его существования через час после того, как за ним закроется входная дверь. Он своим приходом, словно тронувшая цветок росянки муха, заставил захлопнуться покрытую иглами пасть. Но через некоторое время лепестки разомкнутся, и росянка снова застынет в пустоте ожидания на год, на два или больше. Пока не превратится в комок гниющей, черно-коричневой плоти. Но до последней минуты, до последней капли жизни в сосудах она будет оставаться смертельно опасной для всего, что попробует к ней прикоснуться. На уровне генов. Потому что мир делится на хищников и травоядных, а все остальное рефлексия или легенды – вроде плачущего над жертвой крокодила. И нечего спорить – потому что не о чем и не с кем.

– Я пойду, – сказал Сергеев. – Удачной охоты.