человечества! Если бы мне сказали сейчас: умри, Аркашка, сгинь, с глаз долой, чертов сын, и чтобы после этого, как в сказке, сошло бы людям на землю счастье, — кинулся я бы на любую смерть и погиб без слова. Это же такой миг, Сашка, такой миг!..

— Верно, Аркадий!

— За такой миг жизнь отдать не жалко, — продолжал он, — хотя жить-то уж очень хорошо. Хорошо, Сашка, жить! Хорошо быть на земле человеком, жить, смеяться…

— Любить!

— Да, любить! Даже плакать, когда слезы твои не бессильны. Эх! — счастливо вздохнул Аркадий. — Я вот иногда думаю: да зачем же грустить, если для человека в жизни столько радости?

Аркадий вдруг зажал голову Саши между своих локтей и повалил его на кровать.

— Сашка, друг ты мой!..

А затем снова они сидели, чувствуя друг друга плечами, и снова глядели друг другу в глаза, до краев, сверх всякой меры наполненные радостью.

Да, хорошо жить на земле! Хорошо жить! Хорошо, братцы!..

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава первая

ПРОЗА ЖИЗНИ

●

Кипит, кипит материнское сердце!..

Давно ли Мария Ивановна чуть ли не каждую ночь входила в комнату дочери и, часами просиживая над разметавшейся во сне девочкой, с болью думала о том, что однажды кто-то придет, позовет ее дочь и уведет за собой. Она знала: пробьет тот миг, когда он, ненавистный, переступит порог ее дома.

И вот этот миг наступил — осенью в погожий солнечный денек, когда полинявшее, в серых пятнах небо было затянуто по горизонту серой молочной дымкой, когда по улицам, шурша, бежали жесткие листья…

Высокий статный паренек в клетчатой рубашке вошел вслед за Женей в комнату и, с конфузливым румянцем на щеках, отрекомендовался Александром Никитиным, а Женя взяла его за руку и добавила, что они — друзья.

Мать посмотрела на Женю с непонятным укором и тяжело опустилась на стул.

Вот он, тот, которого она ненавидела, еще не зная, вот он стоит, смирный, покорный, очень милый с виду, очень вежливый мальчик… Как сказать ему злое, грубое слово?

Кипит, кипит материнское сердце…

С тех пор пролетел не один год. Приходили к Жене и другие. Пришел однажды Костик Павловский, самоуверенный и остроумный… Остыла мало-помалу материнская ревность, но нет-нет да и закипит, вырвется из сердца мутным тревожным ключом, и снова становится жутко матери при одной только мысли, что дочь уйдет от нее и останется она совсем одна, с пустым, иссыхающим сердцем. В такие минуты вспоминалась Марии Ивановне вся ее горькая, неудавшаяся жизнь. В такие минуты хотелось ей вцепиться в дочь, вцепиться и не отпускать — никуда, ни за что!..

Понимала: напрасно. Все равно не удержишь: взовьется и улетит.

Женя была слишком молода, чтобы понять состояние матери.

…Итак, Женя проснулась самым несчастным человеком на земном шаре.

Да, самым несчастным. Но если бы ее спросили, в чем именно ее несчастье, она не ответила бы.

А это просто — ответить: несчастье заключалось главным образом в несвойственном ее натуре дурном расположении духа.

Женя терялась в догадках:

«Кто мог позволить себе глядеть в окно на меня?..»

Представить себе, что это был Саша, она не могла.

«Может, Костик?..»

«Нет уж, — решительно оборвала она свою мысль, — он не способен на такую подлость!»

«Впрочем, почему же? Как бы я его возненавидела!..»

«Впрочем, нет, он этого не позволит. Это кто-то другой — гадкий, противный. Мало ли таких на свете… Как это противно, нечестно и грязно — глядеть на человека, который не знает, что за ним следят!..»

Вошла мать, бросила к ногам Жени букет цветов, найденный под окном.

— Вот тебе подарок от твоего бесстыжего кавалера! Ох, Евгения, не доведут тебя до добра эти приключения, не доведут! Водишься со всякими!..

Мать ушла, сердито хлопнув дверью.

«Как она смеет оскорблять моих друзей!»

Женя заплакала.

«Сколько жестоких условностей в этом мещанском быте! — думала она, вытирая слезы и глядя в окно, золотое от солнца. — Теперь я понимаю героинь Александра Островского: Катерину из „Грозы“, Ларису Дмитриевну из „Бесприданницы“.»

Он говорил мне: яркой звездою

Мрачную душу ты озарила,[31] —

вполголоса запела Женя.

И как только она запела — сразу же почувствовала, что раздражение и злость проходят.

На восемнадцатом году жизни скоро забывается плохое настроение! И вот уже Женя с удивлением спрашивала себя:

«Почему я плакала, почему ругалась с матерью — почему, почему? Почему сравнивала себя с Катериной, с Ларисой Дмитриевной? Разве есть какое-нибудь, хотя бы отдаленное сходство между мной и забитыми, затравленными героинями драм Островского? Конечно, нет!»

Ощущение бурной, полнокровной жизни, где мелкие неприятности переплетаются с большими радостями так же тесно, как среди трав, на откосе дороги, переплетается малиновый репейник с ясноокими васильками, — ощущение этой в высшей степени замечательной жизни охватило Женю, и она уже с насмешкой представила себе, как сидела на кровати, свесив ноги на синий коврик, и думала о неизвестном человеке, позволившем себе взглянуть на нее в таинственную ночную пору. Стоит ли расстраиваться из-за этого, если жизнь так прекрасна!

Она вспомнила о матери. Нужно успокоить ее!

Мать сидела около зеркала и что-то штопала. Быстро, быстро сновали ее руки, — так снует в машине автоматический челнок. Женя остановилась в смущении, нерешительности и раскаянии. В сердце ее вдруг ворвалось щемящее чувство жалостливой любви и, не думая ни о чем, а только видя перед собой снующие материнские руки, она быстро подошла к матери, встала за ее спиной и положила свою голову на мягкое материнское плечо.

— Мама! — сказала она со вздохом и еще теснее прижалась к матери.

Мать выронила носки, которые штопала, и всхлипнула.

— Мама, почему вы так думаете?.. За кого вы меня принимаете? — продолжала Женя.

— Ты же у меня… одна, — сквозь слезы сказала Мария Ивановна. — Одно счастье, одно богатство — дочь. Мне тебя замуж выдать, да и помереть…

— Зачем же помирать, мамочка? Только тогда и жить. Я же знаю, что для человека честь — дороже всего…

— Молода еще, зелена, не знаешь всего. Это, как мед, липкое: не отдерешь, коли случится.

— Знаю я, мама! Глупости!

— Кто тебе нравится, скажи?

— Мамочка!

— Не хочешь сказать?

— Мамочка! — снова воскликнула Женя.

— Может, ты влюблена? Матери-то скажи! — с грубоватой простотой проговорила Мария Ивановна.

Она уже не первый раз задавала Жене такой вопрос. К Жене ходили двое: Костик и Саша. Мать