– Я уйду, – обещаю я. – Как только поедим.

– Я этого не хочу. Но думаю, так нужно.

– Понимаю, – соглашаюсь я, действительно понимая, что она имеет в виду.

– Очень рада, – улыбается она. – А теперь расскажи об этом своем будущем свидании, о своей подружке. Хотелось бы знать, кому сегодня повезет больше, чем мне.

С утра я послал Дон эсэмэску, что в школе меня сегодня не будет, но на свидание я приду. После ее тренировки по хоккею на траве мы встретимся и пообедаем.

Я возвращаюсь домой, когда Вик обычно приходит из школы. Сижу в своей комнате и весь дрожу от волнения, как всегда у меня и бывает перед свиданиями. В шкафу у Вика обнаруживается целая куча разнообразных галстуков. Значит, обожает их носить. Подбираю элегантный набор одежды, может быть, слишком для него элегантный. Хотя если я правильно представляю себе Дон, думаю, она бы одобрила мой выбор.

Оставшееся до свидания время сижу в онлайне. От Рианнон – ничего. Натан прислал еще восемь сообщений. Их я даже не открываю. Перехожу на плейлист Вика и слушаю его любимые песни. Я часто пользуюсь этим способом, чтобы узнавать новые интересные композиции.

Еще нет и шести, а я уже в нетерпении топчусь у дверей. Довольно странно, что я так жду этой встречи. Можно списать все на эмоции Вика: если бы он сейчас контролировал свое тело, не сомневаюсь, чувствовал бы себя так же. Но это же мои ощущения, я не могу чувствовать его эмоции! Похоже, я с каждым днем все сильнее хочу стать частью чего-то реального.

Дон меня не разочаровывает. Ей очень нравится, как выглядит сегодня Вик: вместо «элегантно» она говорит, что он сегодня просто de bon air. Она рвется рассказать мне сегодняшние новости, и ее очень интересует вопрос, чем это я был так занят сегодня. Тут я уже вступаю на зыбкую почву (не хочется, чтобы завтра Вика поймали на вранье) и говорю, что неожиданно захотелось взять выходной. Чтоб никаких контрольных, никаких школьных коридоров, а просто ехать куда глаза глядят, где никогда раньше не бывал… но при этом не опоздать на свидание. В этом она меня с энтузиазмом поддерживает и даже не спрашивает, почему же я не пригласил ее на свою прогулку. Надеюсь, Вик запомнит в точности, что я ей рассказал.

Приходится работать как скорострельный пулемет, ныряя в память Вика и тут же выскакивая обратно, чтобы успевать реагировать на известные им обоим вещи, как это делал бы он. Вик абсолютно правильно судит о ней: она легко и естественно принимает его таким, каков он есть. Это так чудесно! И много не болтает. Все остается между ними.

Я, конечно, понимаю, что их обстоятельства отличаются от наших с Рианнон. Я не Вик, а Рианнон не Дон. Но меня так и тянет на аналогии. Какая-то часть меня хочет, чтобы мы так же легко и свободно смогли выйти за пределы общепринятого. Я жажду такой же страстной и беззаветной любви.

Они обе приехали на своих машинах, но Вик по просьбе Дон едет за ней до дома, просто чтобы проводить ее до двери и должным образом поцеловаться на прощанье. Я нахожу это очень милым, и вот мы идем под ручку вверх по внешней лестнице. Не имею понятия, дома ли ее родители, но если ей все равно – то мне тем более. Мы подходим к их сетчатой двери и мнемся там какое-то время, похожие на жениха с невестой, какими их показывают в фильмах пятидесятых годов. Наконец Дон обнимает меня и крепко целует. Я отвечаю ей не менее страстно, и мы движемся теперь не к двери, а к кустам. Она тянет меня назад, в сторону от света, и я ощущаю ее всю, целиком, это чувство такое сильное, что я просто теряю голову, или, вернее, теряю связь с воспоминаниями Вика и становлюсь самим собой, и мои губы шепчут: Рианнон . Поначалу мне кажется, что Дон не расслышала, но она вдруг на мгновение отстраняется и с удивлением спрашивает, что я сейчас такое сказал. Я отвечаю, что так называется одна песня (разве она ее не помнит?) и мне всегда было интересно, что означает это слово, но эта песня подходит нам сейчас как нельзя лучше. А Дон говорит, что понятия не имеет, какую песню я имею в виду, но это ничего не значит, она уже привыкла к моим причудам, и я обещаю потом дать ей послушать, и все это время мы целуемся и целуемся. Мы запутались в листве, мой галстук зацепился за ветку, но волна чувственности накрывает нас и уносит мощным потоком, и мы уже не замечаем ничего вокруг. Ничто в мире не может оторвать нас друг от друга.

Вечером я получаю сообщение от Рианнон:

А,

Как-то нескладно сегодня у нас получилось, но это потому, что все сейчас выходит нескладно. Дело не в тебе и не в наших отношениях. Просто все так совпало. Думаю, ты понимаешь меня.

Попробуем еще раз. Но наверное, в школе больше не будем встречаться. Все же как-то тяжело на душе. Давай после занятий? И там, где ничто не будет напоминать о моей прежней жизни. Где будем только мы с тобой. Все время ломаю голову, как так устроить, чтобы наша картинка сложилась.

С любовью,

Р.

На следующий день я встаю не по будильнику. Я просыпаюсь и вижу перед собой мать (чью-то – или свою); она тихонько сидит на краешке моей кровати и смотрит на меня. Я вижу, что ей жалко меня будить, но эта жалость ничто по сравнению с тем, что творится в ее душе. Она слегка касается моей ноги.

– Пора вставать, – тихо говорит она, явно желая максимально облегчить мне этот процесс. – Я повесила твою одежду на дверцу шкафа. Мы выедем минут через сорок пять. Отец… он очень горюет. Нам всем тяжело. Но он – он переживает больше всех, так что просто… не мешай ему, хорошо?

Пока я слушаю ее, мне не удается сосредоточиться на памяти тела и я не имею представления ни кто я такой, ни что здесь вообще творится. Когда же она уходит – а я вижу на дверце черный костюм, – картина выстраивается.

Умер мой дедушка, и я скоро поеду на первые в своей жизни похороны.

Я говорю матери, что мне надо договориться с друзьями насчет домашнего задания, и спешу к компьютеру сообщить Рианнон, что у меня, похоже, не получится увидеть ее сегодня. Как я понимаю, служба затянется часа на два как минимум. Но и вечером я вряд ли смогу вырваться.

Отец все утро провел в спальне. Он появляется на пороге моей комнаты как раз в тот момент, когда я отсылаю письмо. Он выглядит не просто печальным – он почти ослеп от горя. И горечь утраты не только в его глазах, она оставляет свою печать на всем его теле, сквозит во всех его движениях. На шее криво висит плохо повязанный галстук.

– Марк, – говорит он рыдающим голосом. – Марк!

Это мое имя, но из его уст оно звучит не то как заклинание, не то как крик отчаяния. Я не знаю, что ему ответить.

В комнату входит мать.

– О дорогой!

На секунду она обнимает отца, потом поправляет ему галстук. Оборачивается ко мне и спрашивает, скоро ли я соберусь. Я подчищаю за собой в компьютере, выключаю его и говорю, что осталось только обуться.

Мы едем молча. По радио передают новости, но после третьего повтора мы перестаем к ним прислушиваться. И мне кажется, все мы заняты одним и тем же: перебираем в памяти воспоминания о дедушке Марка.

Судя по моим воспоминаниям, мы с ним нечасто разговаривали. Вспоминаются бесконечные рыбалки, когда мы молча и торжественно сидим в лодке и следим за поплавками. Или праздничные обеды в День благодарения, где дедушка – во главе стола: он священнодействует над индейкой с таким видом, будто это его наследственное право. Когда я был совсем маленьким, он водил меня в зоопарк. Я запомнил, как он тоном знатока рассказывал мне о львах и медведях. Я не вспомню сейчас ни этих львов, ни медведей, а только впечатление о них, которое он создал.