В пылу боя впечатления ужаса и печали продолжаются недолго: инстинкт самосохранения слишком настойчиво дает себя знать солдату, чтобы он на долгое время оставался чувствительным к несчастьям других. Покуда одна часть ларошельцев преследовала беглецов, другие принялись гвоздить пушки, разбивать им колеса и бросать в ров батарейные туры и трупы прислуги.

Мержи, один из первых перелезший через ров и взобравшийся на окопы, перевел дыхание, чтобы нацарапать острием кинжала на одной из пушек имя Дианы; потом стал помогать другим разрушать работы осаждающих.

Какой-то солдат взял за голову католического офицера, не подававшего признаков жизни, другой солдат держал его за ноги, и оба, мерно раскачивая его, собирались бросить его в ров. Вдруг мнимый покойник открыл глаза и, узнав Мержи, воскликнул:

— Господин де Мержи, смилуйтесь! Я сдаюсь вам в плен — спасите меня! Неужели вы не узнаете вашего друга Бевиля?

Лицо у несчастного было все в крови, и Мержи трудно было узнать в этом умирающем молодого придворного, которого он оставил полным жизни и веселости. Он велел осторожно положить его на траву, сам сделал перевязку и, поместив поперек лошади, отдал распоряжение потихонечку отвезти его в город.

В то время как он прощался с ним и помогал вывести лошадь из батареи, он заметил на открытом пространстве кучку всадников, которые рысью подвигались между городом и мельницей. По всей видимости, это был отряд католической армии, хотевший отрезать им отступление. Мержи сейчас же побежал предупредить об этом Ла-Ну.

— Если вы соблаговолите доверить мне только десятка четыре стрелков, — сказал он, — я сейчас брошусь за плетень, что идет вдоль дороги, по которой они поедут, — прикажите меня повесить, если они живо не повернут оглобли!

— Отлично, мальчик! Из тебя выйдет хороший военачальник! Ну, вы! Идите за его благородием и делайте все, что он вам прикажет.

В одну минуту Мержи расположил своих стрелков вдоль плетня; он приказал им стать на одно колено, приготовиться и, главным образом, не стрелять раньше его команды.

Неприятельские всадники быстро приближались; уже отчетливо слышна была рысь их лошадей по грязной дороге.

— Начальник их, — сказал Мержи шепотом, — тот самый чудак с красным пером, по которому мы вчера промахнулись. Сегодня мы его уж не упустим!

Стрелок, что был у него справа, кивнул головой, как будто желал сказать, что он берет на себя это дело. Всадники были уже шагах в двадцати, не более, и капитан их повернулся к своему отряду, по-видимому собираясь дать им какой-то приказ, как вдруг Мержи, неожиданно поднявшись, крикнул:

— Пли!

Начальник с красным пером повернул голову, и Мержи узнал своего брата. Он протянул руку к аркебузе своего соседа, чтобы отвернуть ее; но, раньше чем успел он ее коснуться, выстрел раздался. Всадники, удивленные этим неожиданным залпом, врассыпную бросились по полю; капитан Жорж упал, пронзенный двумя пулями.

Father. Why are you so obstinate?

Pierre. Why you so troublesome, that a poor wretch

Cant die in peace? —

But you, like ravens, will be croaking round him.

Оtway. Venice Preserved, I, 1

Монах. Зачем вы так упорны?

Пьер. Зачем вы не даете умереть

Спокойно бедняку,

Не каркая как вороны над ним?

Отвей. Спасенная Венеция, I, 1

Старинный монастырь, сначала конфискованный городским советом Ла-Рошели, во время осады был обращен в лазарет для раненых. Пол церкви, откуда убраны были скамейки, алтарь и все украшения, был покрыт сеном и соломой; туда переносили простых солдат. Трапезная была предназначена для офицеров и дворян. Это был довольно большой зал, обшитый старым дубом, с широкими сводчатыми окнами, дававшими достаточный свет для хирургических операций, которые непрерывно здесь производились.

Сюда положили и капитана Жоржа, на матрац, красный от его крови и от крови стольких других несчастных, предшествовавших ему в этом месте скорби. Охапка соломы служила ему подушкой. С него только что сняли кирасу и разорвали камзол и рубашку. До пояса он был обнажен, но на правой руке еще оставались наручник и стальная рукавица. Солдат унимал кровь, текущую у него из ран, одной в живот, как раз ниже кирасы, другой легкой, в верхнюю часть левой руки. Мержи был так подавлен горем, что не в силах был оказать какую-либо существенную помощь. То плача на коленях перед братом, то катаясь по земле с криками отчаяния, он не переставал обвинять себя в том, что убил самого нежного брата и лучшего своего друга. Меж тем капитан сохранял спокойствие и старался умерить выражения отчаяния.

В двух шагах от его матраца находился другой, на котором покоился бедняга Бевиль, в столь же жалком состоянии. Черты его не выражали спокойной покорности, как черты капитана. От времени до времени он испускал глухие стоны и поворачивал глаза к соседу, как будто прося у того немного его мужества и твердости.

Человек лет приблизительно сорока, сухой, тощий, лысый, весь в морщинах, вошел в зал и приблизился к капитану Жоржу, держа в руках зеленый мешок, из которого доносилось бренчание, очень страшное для бедных больных. То был мэтр Бризар, довольно ловкий для своего времени хирург, ученик и друг знаменитого Амбруаза Паре. Он только что произвел какую-то операцию, судя по тому, что рукава у него были засучены до локтей и спереди у него еще висел большой фартук, весь в крови.

— Чего вы от меня хотите и кто вы такой? — спросил у него Жорж.

— Я хирург, ваше благородие, и если имя мэтра де Бризара вам неизвестно, так вы многих вещей не знаете. Ну, запаситесь овечьей храбростью, как кто-то говорил. В аркебузных ранах я разбираюсь хорошо, слава Богу, и хотел бы я иметь столько мешков с золотом, сколько пуль я извлек из тела людей, которые теперь живут и здравствуют.

— Только, доктор, говорите мне правду! Рана смертельна, насколько я понимаю?

Хирург сначала осмотрел левую руку и проговорил: «Пустяки!» Потом принялся зондировать другую рану, от чего раненый стал делать ужасные гримасы. Правой своей рукой он даже довольно сильно отталкивал докторскую руку.

— К дьяволу! Не лезьте дальше, чертов лекарь! — воскликнул он. — По вашему лицу я вижу ясно, что моя песенка спета.

— Видите ли, сударь, я боюсь, что пуля сначала задела мускулы нижней части живота и, поднявшись, застряла в спинном хребте, именуемом иначе греческим словом рахис. Заставляет меня так думать то обстоятельство, что у вас отнялись и похолодели ноги. Этот патогномический признак редко обманывает, и в таком случае…

— Ружейный выстрел в упор и пуля в спинном хребте! Черт! Больше, чем надо, доктор, чтобы отправить беднягу ad patres{80}.