Таким вот образом получилось, что Марина, оставив свою модную миниатюрную машину возле «Лавки древностей», была транспортирована вместе с антикварной покупкой домой на «газели». Всю дорогу она гладила клочок теплой кресельной ручки, торчавший сквозь прорванную целлофановую упаковку, и была — целиком, всей душой и телом — счастлива.

«Я люблю тебя, Шаров, — повторяла снова и снова Марина. — Теперь-то я это твердо знаю. Я приеду и скажу ему, что я его люблю. Я люблю тебя, Шаров. Я люблю тебя, Шаров. Оказывается, я никого и никогда, кроме тебя, не любила. Я люблю тебя, Шаров, — снова и снова, тысячу раз».

В старом доме на одной из центральных улиц Александрбурга, в том респектабельном профессорском доме, откуда Шаров так и не согласился переехать, не было грузового лифта, и кресло пришлось рабочим нести на руках по широкой гулкой лестнице. Дверь их трехкомнатной квартиры Марина открыла своим ключом, но, чтобы не поставить мужа в неловкое положение, первой вошла сама, приказав грузчикам обождать на лестничной площадке. Но так получилось, что первый крик, заставивший соседей вытаращиться в дверные глазки, принадлежал не Марине, а грузчику, который через ее плечо увидел оплывающее густыми темно-красными струйками пятно на обоях возле стенного зеркала. А потом и того, кто полулежал-полусидел, раскинув не по-мужски полные ляжки, сгорбясь, приткнувшись к подзеркальной тумбочке, в такой позе, которую живой человек принять не может…

Что увидела Марина? Уютное полное тело Шарова, которое впитывало калории из его любимых пельменей по-сибирски, потело в жару, которое так любвеобильно обхватывало, обтекало жену со всех сторон, когда они спали вместе… оно больше не сможет выполнять ни одну из прежних функций, оно стало бесполезным и беспомощным, потому что на теле и вокруг него слишком много крови — лужи, потеки крови. Как у Парамонова, как у Райзена — ничего не требуется объяснять. От прежнего Шарова у мертвеца сохранилась, будто в насмешку над Мариной, его улыбка, улыбка Будды со слегка приподнятыми уголками неразжатых пухлых губ, и теперь невозможно разгадать: что скрывалось за этой улыбкой человека, прожившего и ушедшего из жизни непонятым?

Всеми позабытое на лестничной площадке кресло вдруг заколебалось, закачалось само собой, окутанное целлофановыми белыми оболочками, словно привидение кресла. Причиной этого странного покачивания, скорее всего, явился сквозняк в результате открытой двери квартиры. Но тогда Марине померещилось, что это Шаров, уже невидимый, только что покинув пробитое пулей пистолета Макарова тело, решил опробовать подарок жены. Возникла безумная мысль, что, если он еще недалеко, его можно попросить вернуться, и он вернется. Если как следует попросить!

«Я люблю тебя, Шаров, — мысленно твердила, как молитву, Марина, неуместными словами помогая себе перенести этот ужас, не рухнуть в беспросветное отчаяние. — Я люблю тебя, Шаров. Я люблю тебя, Шаров…»

Действительно, одна только любовь к убитому мужу заполняла Марину целиком. В ней не оставалось места для ненависти к Леониду Ефимову.

Зато ненависть пришла позже. Пришла, чтобы остаться. Пришла, должно быть, в тот момент, когда он ей сказал:

— Ловко это у тебя совпало, что рабочих привела. Теперь никто не заподозрит, что это ты Шарова пришила. Стопроцентное алиби. Вот скажи ты, везет же людям!

Москва, 12 апреля 2006 года, 11.40.

Леонид Ефимов

Аэропорты с их близостью неба и деловитой пассажирской мельтешней всегда дарили Ефимову бодрость и надежду на лучшее. Так уж, наверное, повелось с детских лет, когда Леня вместе с мамой отправлялся куда-нибудь во время летних каникул. Впереди были новые места, неведомые города, незнакомые друзья, с которыми он, наверное, познакомится и будет переписываться потом в долгие и темные месяцы, отведенные зиме и школе…

Сейчас все обстояло по-другому: обстоятельства велели скорее прощаться с родиной, чем радоваться отбытию в чужедальние края. Вряд ли Леонид встретит там новых друзей взамен тех, которых он убил в России: разве что деловых партнеров, которые будут подкарауливать каждый его неверный шаг и при случае сжуют со всеми финансовыми потрохами. Все было так… И все же алогичная, необъяснимая, из детства прорвавшаяся радость встречи с неведомым и вероятной перемены судьбы заставляла рисовать будущее в чуть-чуть более радужных красках, чем оно того заслуживало. Скорее всего, при столкновении с этим вымечтанным будущим он разочаруется, девяносто девять шансов против одного, что разочаруется. Но дайте же помечтать! Он уже и не припомнит, когда в последний раз позволял себе эту слабость!

Теперь, оглядываясь, Леонид Ефимов видел, что за неимоверно выматывающий год с лишним тот груз, который он ощущал у себя на плечах, увеличился в весе. Даже хуже: со времени первого убийства — убийства Парамонова — он чувствовал себя так, словно погрузился в подземный тоннель, по которому должен бежать, катя перед собой тяжелую тачку. Как шахтер — с тем отличием, что в тачке у него не уголь, а… акции. Акции, которые он отбирает у своих друзей, у бывших «реаниматоров», для того чтобы доставить ценный груз Мирику Вишневскому. Работа тяжелая, но нужно ее завершить, хотя бы для того, чтобы снова увидеть солнце… «Увидеть небо в алмазах», — подшучивал он над собой, но на самом деле все чаще задумывался о том, что небо в алмазах ему не нужно. Не так нужно, как тогда, когда все еще только завязывалось и передача «Зевса» во владение фирмы «Лодзь» из разряда возможностей еще не перешла в разряд необходимости… Все, в чем Леонид нуждается, — это просто чистое небо над головой.

Его пожелание исполнилось: неба здесь, в международном аэропорту Шереметьево, было хоть отбавляй. Его не под силу было замаскировать потокам пассажиров, тоннам багажа, движущимся эскалаторам. Небо было — пусть не совсем чистое, пусть усеянное облаками, но все же оно было, и, значит, существовал выход… Выход куда-то? Или в никуда?

Леонид Ефимов так устал, что хотел бы на время скрыться в это недостижимое никуда. Он полагал, что никогда не устанет зарабатывать деньги, стремиться получить все больше и больше денег; оказалось, он переоценил свои возможности. Многие переоценивают… Ну что же, по крайней мере, он сделал то, что собирался сделать. Это не всем доступно. А усталость — это пустяки. Он отдохнет… Там, куда он сейчас улетит, у него будет возможность отдыха.

Леонида манила полузабытая им и вдруг снова всколыхнувшаяся в живом представлении романтика полета: колотящее подпрыгивание шасси по взлетной полосе, вкус кислого леденца в сочетании с закладыванием ушей, блондинка-бортпроводница в небесного цвета форме, кучевые облака за двойным стеклом иллюминатора, похожие на полуразрушенные известковые бастионы забытой войны… Мысленно он уже был там, в салоне лайнера. И он не сразу отреагировал, когда к нему обратились:

— Ефимов Леонид Маркович? Пройдемте с нами.

Паника! Такая же неотвратимая и острая, как во время убийства Райзена, когда он понял, что все идет не так, как надо. Но в тот раз все обошлось. Теперь — хуже! Ефимов чувствовал себя так, словно его выдернули из салона самолета, уже набравшего высоту, и швырнули на землю. Его внутренности на асфальте. Внутренности его надежд. Полураздавленные кишки несостоявшегося миллионера — извольте полюбоваться, кому это понравится!