Александрбург, 15 апреля 2006 года, 15.43.

Леонид Ефимов — Александр Турецкий

Почему они убили девчонку?

Этого вопроса Турецкий не задавал Ефимову: Леонид сам его поставил, да еще с какой горячностью! Чтобы вынудить его сознаться, Александру Борисовичу не пришлось прикладывать особенных усилий: Марина Криворучко оказалась более стойкой. Ефимов же примерно в течение часа вилял, отрицал очевидное, зато когда отрицать стало невозможно, оглушенный грудой неопровержимых доказательств, с прорвавшейся вдруг беспечностью махнул рукой:

А, сознаюсь. Райзен, Парамонов, Шаров — это все неважно… Понимаете, это просто по необходимости… Но вот зачем мы убили девчонку — этого вы не поймете никогда, если я вам не расскажу. Рассказать?

И, несмотря на то что Турецкий никак не поощрил его в этом намерении, пустился рассказывать…

Убийство Айвазова не обсуждалось: прикончив Парамонова, Райзена и Шарова, глупо было бы оставить в живых Кинга, который не отличался никакими выдающимися качествами. Решение отправить Милену на тот свет вытекало из логики событий: эта шибко бойкая, в соответствии со своей хохляцкой фамилией, тележурналисточка не смирилась бы со смертью гражданского мужа. Неизвестно, докопалась бы она до истины или нет, но наверняка извлекла бы на белый свет кучу грязного белья, а рисковать в таком щекотливом деле никому не хотелось… Но девчонка? Дочь Милены была идиоткой. В медицинском смысле, не в ругательном. Если бы даже она наблюдала сцену убийства отчима и матери, она не смогла бы выдать правоохранительным органам убийц. Да она не смогла бы даже сказать, как ее зовут!

И тем не менее они ее застрелили. Причем раньше Милены.

На то можно было бы подыскать разумную причину. Скажем, так: убивать так уж всех; если оставить кого-то в живых, это будет выглядеть подозрительно. Можно оправдаться жалостью… Милена без конца нянчила, лелеяла, облизывала это никому, кроме нее, не нужное безмозглое существо; что ждало бы Оксану после смерти матери? Грязная клеенка в приюте для психохроников, гнилая растительная полужизнь. Чем терпеть замедленное умирание, лучше покончить со всем сразу. Леонид Ефимов сумел бы подобрать убедительные оправдания, если бы захотел.

Но он хотел поделиться с кем-нибудь тем ужасным фактом, что убийство маленькой Оксаны Бойко — единственный в этой грязной истории момент, который доставил ему удовольствие.

— Вы не видели ее, Александр Борисович! Вы не представляете, что это был за ребенок. Как правило, психически больные дети не только внутренне, но и внешне как-либо исковерканны: трясущиеся руки и ноги, перекошенные слюнявые рты, передергивающие лицо судороги. К таким не присматриваются, от них поскорей отводят взгляды. А у Оксаны было дивное личико, в которое тянуло вглядываться снова и снова. Ничего, говорящего о повреждении мозга, о глупости — одно лишь ненарушимое спокойствие. И полная безмятежность, как у царевны, спящей в хрустальном гробу…

В этой девочке было что-то особенное — и вот это самое, неопределимое, действовало на него, как наждак по коже. Хотелось вникнуть, разгадать природу этого чувства, и это заставляло Леонида Ефимова снова вглядываться в лицо Оксаны. Он не понимал, откуда у него такие противоречивые чувства к безобидной идиотке, пока не услышал однажды от Марины очень точные слова: «Вот смотришь на Оксаночку и понимаешь, как, в сущности, мало надо для счастья человеку!»

А Леониду нужно было для счастья много. Очень много. Он постоянно к чему-то стремился, чего-то достигал и думал, что очередной этап достижений принесет ему счастье. Но счастье неизменно отодвигалось. Наступал краткий миг праздника достигнутой цели, а после приходил горький вопрос: «И это все?» Почему мир так несправедливо устроен: умным людям счастье не дается, а идиоты счастливы безо всяких стремлений?

Упорству в достижении целей его научила мама. Леонид навсегда останется благодарен ей. Его мама была школьным завучем, и понятно, почему Леня с первого по десятый класс провел в ее школе. Мама хотела, чтобы ее сын был образцовым мальчиком. В качестве завуча она легко отслеживала каждый его плохой поступок, каждую плохую отметку. А дальше наступала расплата… Нет, мама не поднимала на него руку, она ведь была настоящим педагогом! Ее карие глаза приобретали светло-вишневый оттенок, словно бы краснели, и она, постукивая по ладони ребром многострадального сыновнего дневника со вписанной в него кровавыми чернилами тройкой, отчитывала Леню, которому сильнее всего хотелось в такие моменты очутиться за тридевять земель отсюда. Или превратиться в человека-невидимку. Завершалась нотация страшными для Лени словами: «Если будешь продолжать в том же духе, я перестану тебя любить».

Или — еще страшнее: «Ты становишься похож на своего папочку».

Сколько себя помнил Леня, папа был семейным изгоем. Предыстория гласила, что мама одно время тоже пыталась сделать из папы, как потом из Лени, настоящего человека, но папа не оправдал возложенных на него надежд. В молодости папа переводил стихи с немецкого и французского, но его переводы нигде не печатали, а следовательно (трезво рассудила мама), нужно было расстаться с занятием, не сулящим никаких перспектив. Пользуясь связями, она подыскала для мужа нормальную работу, где знание иностранных языков помогло бы сделать карьеру. Если бы он проявил должное прилежание! Если бы он наладил отношения с начальством и сослуживцами! Но нет, он каждое утро отправлялся на работу с такой кислой миной, будто на каторгу шел! А каждые выходные напивался, забывая о жене и сыне. И так — в течение пяти лет. На шестом году он пришел вечером с просветленным лицом и заявил, что он насмерть разругался с начальником и написал заявление «по собственному» и что счастлив до смерти, что ноги его больше не будет в этой сраной конторе. После чего папа нашел себе малоквалифицированную, хотя и неплохо оплачиваемую, работу и стал пить не только по выходным, но и каждый день. Напиваясь, декламировал что-то на иностранных языках, чего Леонид и сейчас не понял бы… Ну и, разумеется, маме не оставалось ничего иного, кроме развода. Она ведь — принципиальный человек! Из принципа же она после развода не позволяла Лене общаться с папой. Чему хорошему такой отец научит мальчика?

Леонид столкнулся как-то с отцом, уже в годы студенчества. Папа шел по улице в сопровождении большой рыхлой женщины с плоским деревенским лицом и двух одинаковых пацанят, поразительно похожих на Ленины детские фотографии. Леонид хотел пройти мимо, но папа издали его заприметил и бросился навстречу с улыбкой и объятиями. «Ленечка, как же это я тебя так давно не видел? Ты ведь у меня старший сын, первенец! А это, познакомься, Катя, моя жена, а эти разбойники малолетние — твои, понимаешь ли, сводные братцы…» С гордостью развернул журнал «Уральский первопроходец», который после долгих лет унизительных отказов опубликовал его стихи. Деревенская жена Катя смотрела на мужа-поэта уважительно, снизу вверх. Папа был веселый, каким раньше бывал только подвыпивши, но алкоголем от него не пахло. Леонида резануло небывалое отвращение, как будто и этим трезвым весельем, и этими опубликованными в уважаемом журнале стихами, и этим неправильным, неинтеллигентным семейным счастьем папа окончательно предал и маму, и его. Вырвался из отцовских объятий и побежал не оборачиваясь…