самостоятельную рамку, подобную тем, в которые заключают картины. Образ вымышленного редактора, который представляет читателям воспоминания Горянчикова о «мертвом доме», почти целиком соответствует литературным условностям. Вступление полностью отделено от текста Горянчикова в нарратологическом и хронотопическом отношении. Однако наглухо отделенная от основного повествования рамка дискурса редактора (который неудачно пытается показать контекст, в котором появились на свет мемуары Горянчикова) оказывается разбита имплицитным автором, который опровергает позицию редактора в первых же предложениях вступления. Здесь Достоевский противопоставил друг другу две точки зрения: мещанское самодовольство и стремление к познанию себя и духовному росту. Он выбрал отделенную от основного текста рамку, которая в конечном счете говорит о редакторе больше, чем о Горянчикове. Таким образом, вступление выглядит скорее как самостоятельный короткий (даже можно сказать, кратчайший) и законченный рассказ о мировоззрении редактора. Фикциональное аллографическое предисловие, аналогичное предисловию Пушкина к «Повестям Белкина», полностью соответствовало цели Достоевского.

Достоевский делал выбор в пользу одного из этих трех типов вступления при создании нарратива от первого лица, который он считал необходимым заключить в рамку: рамочный нарратив с возможностью третьей сюжетной линии, обрамляющее предисловие с риторической позицией и заключенное в рамку вступление, которое представляет собой отдельный самостоятельный текст. Достоевский делал выбор рамки, размышляя, как ввести читателей в пространство своего повествования. Но он не удовлетворялся какой-либо одной формой. Поскольку ни одно его предисловие нельзя назвать нормативным, читатели должны относиться к ним как к отдельным элементам нарратива. Похоже, Достоевский не был удовлетворен достигнутым результатом и поэтому продолжал творческий поиск. Поэтому ни одно его предисловие не похоже на предыдущее. Будучи склонным мистифицировать читателей в начале каждого нового произведения, Достоевский далее развил эту форму в своем последнем художественном произведении.

Связь между предисловием и рамкой, которая была для него существенным фактором все годы после ссылки, в «Братьях Карамазовых» исчезает, вновь ставя читателей в тупик. Достоевский опять предлагает нам забыть все выработавшиеся у нас читательские стереотипы и браться за предисловие к «Братьям Карамазовым» по-новому, а как именно – нам предстоит разгадать. Создавая свое предисловие, Достоевский вновь обратился к опыту предыдущих произведений. Это предисловие «От автора» похоже на предисловие к «Кроткой» своим заголовком, на предисловие к «Запискам из подполья» – двухголосием, а на предисловие к «Запискам из Мертвого дома» – тем, что текст вступления отделен от основного повествования. Но Достоевский перерабатывает уже знакомые формы и достигает уникальных результатов. В «Братьях Карамазовых» предисловие «От автора» становится предисловием «от двух авторов». Свободная косвенная речь вынесенного в подстрочное примечание введения к «Запискам из подполья» становится драматическим диалогом между двумя различными персонажами. В «Братьях Карамазовых» возможность заключить в предисловие скрытый смысл, как это было сделано в «Записках из Мертвого дома», была отброшена.

Игра смыслов и предположений, которой Достоевский занимался во многих своих предисловиях до «Братьев Карамазовых», в его последнем романе почти полностью отвергнута. Нет никаких лингвистических или структурных «закладок», которые могли бы помочь нам в усвоении текста, не выдвигаются никакие идеологические тезисы, не объясняется жанр основного повествования (кроме указания на будущее продолжение романа) и практически отсутствуют аллюзии на темы последующего повествования. Читая первые слова последнего произведения Достоевского, мы слышим метадиалог автора с другим автором, опытного писателя, беседующего с новичком, персону зрелого Достоевского, создающего новое произведение, со спроецированным образом самого себя, страдающим от множества тревог, порождаемых актом творчества. Вместо того чтобы быть «кратким и непонятным», это введение выглядит пугающе честным и откровенным.

Подводя итог: Достоевский использовал для своих предисловий различные заголовки для того, чтобы привлечь к ним наше внимание. Он создал разнообразные формы предисловий, чтобы подчеркнуть важность неавтоматического восприятия. Он ставил и продолжает ставить перед нами трудные задачи для того, чтобы мы сумели не только воспринять текст, но и проникнуть в сам процесс творчества. Избегая повторения очевидного, отметим: нас просят понять, что предисловие необходимо прочитать первым, поскольку Достоевский решил начать свое произведение именно с этих предложений. В сделанном им выборе мы видим самого художника-творца.

Чтобы оценить, что именно это значит в случае такого ограниченного по возможностям и узконаправленного средства, каким является введение к прозаическому художественному произведению, вспомним альтернативы, которые имелись у Достоевского, когда он публиковал новое произведение или начинал его публикацию в журнале с продолжением. Если говорить о нарративе от лица всеведущего повествователя или о «Дневнике писателя», у Достоевского было ясное, возможно, даже чрезмерно прямолинейное представление о том, какими он хотел бы видеть первые слова своего текста: нарративы от лица всеведущего повествователя были лишены предисловий, записям в «Дневнике писателя» предпосылалось аутентичное обращение от лица имплицитного автора. Однако в большинстве своих произведений, написанных после ссылки, он отдал предпочтение нарративам от первого лица, в которых авторская речь ненадежна, поскольку рассказчики Достоевского имеют довольно ограниченный кругозор, они склонны впадать в заблуждение и им присуща субъективность – зачастую настолько, что им просто невозможно доверять.

Рассматривая решение Достоевского снабдить какое-либо из своих произведений предисловием (или, в зависимости от обстоятельств, обойтись без него), следует помнить, что в момент создания Достоевский располагал всеми возможностями. Он мог, например, воспользоваться одной из канонических форм предисловия (следуя примеру Пушкина, Гоголя или Лермонтова) – именно так он поступил в «Селе Степанчикове» и «Записках из Мертвого дома»; во всех остальных случаях он пошел своим путем, либо используя гибриды описанных Женеттом типов предисловий, либо отделяя предисловие от дискурса основного повествования или, наоборот, соединяя с ним.

Достоевский избегал наиболее распространенных в литературе аутентичных авторских предисловий; единственным исключением является «Дневник писателя», где такая форма была обусловлена характером самого повествования, граничащего с публицистикой. Достоевский не хотел открыто связывать читателя в выборе и возможности декодирования своего текста. Но он также не желал и «высовывать нос из своего захолустья в большой свет» на манер гоголевского Рудого Панька. Подобно его любимому Пушкину, Достоевский предпочитал оставаться в тени и позволять другим голосам высказывать свою точку зрения. Мы могли бы назвать это работой под прикрытием. Но я полагаю, такой взгляд страдает упрощенчеством. Лучше назвать этот прием Достоевского диалогизмом – диалогизмом, который начинается с первых слов текста.

Нам известно, какую антипатию испытывал Достоевский к любому окончательному мнению и безапелляционному суждению – это позволяет нам воспользоваться свободой, которую дает нам автор, и в дарованный художником-творцом миг открытости и свободы воссоединиться с ним. Во вступлениях к своим произведениям, в их начальных предложениях Достоевский всякий раз фиксировал на бумаге свой первый и окончательный эстетический выбор. И он добился того, чтобы этот выбор остался на века. Для него вступления имели решающее значение.