На дребезжание телеги из какой-то слепленной наспех глиняной хибары у дороги выглянул старый, заросший щетиной азербайджанец. Босой, несмотря на то что в округе еще лежал скудный снег, и закутанный в одеяло. За ним следом выскочил трехлетний карапуз, тоже босой, с большим рахитичным животом, едва прикрытым грязной распашонкой.

– Бомбежка? – растерянно спросила я возницу, боязливо и зачарованно оглядываясь по сторонам.

Он без всякого интереса окинул открывшуюся глазу живописную разруху и любовно поправил один об другой одетые на босу ногу большие солдатские ботинки без шнурков, из которых в разные стороны вываливались заскорузлые языки, словно у двух бешеных кожаных собак. Башмаки были хозяину маленько великоваты. «Боже, какая бомбежка? Тут же не было немцев!» – мелькнуло у меня в голове.

– Не, резня. Тута раньше армяне селились, – скучно, словно нехотя, пояснил возница. – Еще с прошлого века, даже монастырь с церквами отстроили. – Он, не оборачиваясь, махнул рукой в сторону дальних развалин. – Но как только советская власть тута установилась, местные азербайджанцы захотели вернуть землю себе. Долго подбивали клинья под начальство, а потом обложили дома армян полыном и пожгли. Многие задохнулись и сгорели вместе со скарбом. Другие побросали все добро и, говорят, успели по монастырским подземным ходам уйти.

– Какой ужас!

– Каждый в своей правоте, – отстраненно пожал плечами возница и, продолжая любоваться недавно выменянными на базаре ботинками, пояснил: – Я сюды в детстве босяком попал, семья моя с Рязани. – И убежденно, как-то криво усмехнувшись, прибавил: – Родная землица крови с потом просит. Ей тоже пить охота.

Начался небольшой подъем, мужичок спрыгнул с самодельного облучка и повел лошадку в поводу, мимоходом любовно огладив ее крутой бок. В нашем вознице было много любви, но вся она была отдана старой кобыле-недорослику и новым башмакам.

– Но это давно было?

– Говорю же, после революции, кажись в девятнадцатом…

– Двадцать пять лет назад? – изумилась я. – Почему же они до сих пор не обустроились?

– А шут их знает, – пожал плечами возница.

Мы подъехали к местами порушившейся высокой каменной ограде, в прорехи которой виднелись обшарпанные остатки прежней роскоши господского, вернее, байского дворца. В нем и приютился интернат для инвалидов-фронтовиков.

Только я успела скинуть с телеги чемоданы и расплатиться с возницей, как откуда-то сбоку выскочил молоденький солдатик и бросился к нам с Линочкой. Он бежал, то нелепо взмахивая руками, словно птенец, пытающийся взлететь, то складывая их запретительным крестом, словно призывая нас не двигаться с места. Возница между тем, не оборачиваясь, весь поглощенный созерцанием башмаков, скрылся за поворотом с другой стороны.

– Я уп-п-полномоченный, – запыхавшись, с трудом выговорил солдатик – мальчишка, смуглый, маленький, черноглазый.

Он очень волновался, и над верхней губой у него все время выступали капельки пота, которые поблескивали на быстро восходящем солнце. Он инстинктивно промокал их сжатым кулаком с натянутой глянцевой кожей. Ивдруг я почувствовала, что он задыхался не от бега, а от страха.

– Стойте, я привез вам записку от Светланы!

– От Светланы? – изумилась я. Это была моя попутчица и благодетельница. Она везла к мужу из Москвы троих дочерей, шести, пяти и трех лет. Верочку, Надю и Галину. Трех белокурых ангелочков, сразу полюбившихся и мне, и Апрелиночке…

Записка химическим карандашом, прыгающие буквы: «Тоня! Нас с мужем ночью заберут. Не знаю за что, но знаю, что не отпустят. Умоляю, спаси детей. Я скажу, что они гостят у друзей за городом. Беги сама. Мужа не жди. Его взяли в дороге. Вчера вечером получили распоряжение о твоем задержании. Надыр – верный друг. Унего бумага на тебя на выезд. Вчерашним числом».

Страх, от которого задыхался Надыр, обжег и меня. А вдруг провокатор? Верить или нет? И куда бежать? Я знала только одно место, где можно схорониться, – родной дом во Владикавказе, где не была больше двадцати лет…

– Быстрее, быстрее, у нас малое время, – бормотал Надыр и промокал верхнюю губу судорожно сжатым смуглым кулачком.

– А что за бумага? – механически спросила я, а у самой стучало в мозгу: «Враг или друг? Спаситель или палач?»

– Вы назначаетесь сопровождающей к двум слепым морякам. Их должны выписать домой. Тогда вам выдадут проездные документы.

– А дочке?

– У меня полковничьи дети в телеге, – торопливо прошептал Надыр и даже оглянулся, до того стало ему от собственных слов страшно, – я их у соседнего дома в кустах оставил. Надо спешить.

– Как же мы все выберемся? – механически продолжала выспрашивать я, всем существом пытаясь проникнуть в нутро этого дрожащего на припекающем солнце мальчика. Его зрачки казались расширенными, сливаясь с теменью радужных оболочек. В них был различим только безмерный ужас.

– Оставь здесь один чемодан и скажи, что дочка остается. В поезд сядете, я подсажу детей в окна, – сбивчиво пояснил Надыр, путаясь от волнения в русских словах. И, видя, что я не знаю, на что решиться, нетерпеливо бросил: – Детей отправят в спецлагерь. Там голая степь. С директором сам говорить буду. Девочку оставь за воротами. Может, он ее не увидел. Просто молчи и улыбайся.

Я повернулась к Апрелине и подумала: «Вдруг я вижу ее в последний раз в своей жизни?» Она сидела на корточках и увлеченно пасла огромного черного муравья, пытаясь загнать его веточкой под чемодан.

Неожиданно я сварливо подумала, что вложила в нее столько сил, пока носила и рожала, что это не честно – отнять у меня ребенка. Вот это любовь! Бухгалтерский учет. Откуда-то налетела мысль, что будет трудно выбрать, какой чемодан оставить. Ведь в обоих наряды из Германии, которых здесь отродясь не видали. Есть даже пара шелковых чулок. Но в каком? Чулки хотелось сохранить во что бы то ни стало.

Я, как сомнамбула, шагнула вместе с Надымом к воротам. Он подхватил чемодан. О чем-то весело попререкался со своими за воротами в комендатуре и провел меня в кабинет директора. Там хозяйничал кругленький лысый азербайджанец с бегающими глазками, животиком и масленой улыбкой – просто карикатура на мелкого провинциального казнокрада. В детских книжках такими рисовали вороватых визирей при несправедливых шахах. Говорили Надыр с толстячком быстро и непонятно. Я только улыбалась деревянной улыбкой и поправляла лямки тяжелого рюкзака с провизией, который привез для меня солдатик. А он показывал бумаги и все утирал капельки пота кулачком. Наконец нужные печати были поставлены, он вывел меня на широкое каменное крыльцо и шепнул:

– Осталось немного, я помогу собрать в дорогу слепых. Улыбайся. Ни с кем не говори. Директора нет, уехал в центр, нам повезло. Бумаги завхоз подмахнул.