– Гертруду? – управляющий начал записывать за нами. То был признак, не внушающий оптимизма.

– Ja, сестру Уильяма, матушку Ноя и мою любимую покойную дочь, Елену.

– Елену?

– То есть Гертруду. Она как две капли воды походила на мать; часто я забывался и звал ее Еленой, – он почесал голову, пожал плечами, вздохнул. – Ну вот, забыл, на чем остановился.

– Гертруда умерла, – услужливо вмешался Уокер.

– Да, – мрачно кивнул фон Хельрунг. – Она была слишком молода, чтобы покинуть нас!

– Тогда, выходит, Ноя растил его отец, ваш зять?

– Какое-то время, пока не погиб. Ною тогда было семнадцать.

– Как он погиб?

– Утонул.

– Утонул?

– Как-то вечером он слишком много выпил и выпал в Темзу из своей рыбацкой лодки – понимаете, он так никогда и не оправился после смерти Елены…

– Гертруды, – поправил его Уокер. – Елена еще не умерла.

– Мать Уильяма еще жива?

– О нет, я просто до нее еще не добрался. Моя дражайшая супруга скончалась от водянки в прошлом году – и с этого-то все и началось, я так скажу.

– Началось… что?

– Медленный спуск Уильяма во тьму. Он был очень близок с матерью, ближе, чем бывает большинство сыновей… А потом еще тигр разорвал милую Аннабель на кусочки! – нижняя губа фон Хельрунга дрожала: он изо всех сил пытался выжать из себя слезу. – О, пусть смилуется Господь над моим мальчиком! Можно мне теперь повидать его, герр доктор?

– Боюсь, я все еще не вполне разобрался в вашей семейной истории, мистер Генри. Видите? Вот форма передачи пациента, подписанная вашим внуком под присягой, и она гласит, что у мистера Генри нет никаких других живых родственников, кроме оного внука. Прежде, чем мы его выпустим, нужно разобраться с этим противоречием.

– Хм-м. Если позволите, – Уокер накрыл ладонью руку фон Хельрунга. – Ной Боатмен годами не общался с семьей.

– Паршивая овца, – сокрушенно кивнул фон Хельрунг.

– Мне бы не хотелось клеветать на мистера Боатмена, – продолжал Уокер. – Можно совершенно смело предполагать, что он искренне считал себя единственным оставшимся родственником, поскольку десятилетиями не виделся с Авраамом и не получал от него вестей.

– Но он уж конечно должен был знать о детях Уильяма, – теперь управляющий смотрел на меня. Я заерзал на стуле.

– Детей растил я, в Америке, – поспешно сказал фон Хельрунг.

– Вы их растили? Почему?

– Потому что они… – фон Хельрунг начинал паниковать.

– Это деликатный вопрос; надеюсь, вы поймете, – сказал Уокер, бросаясь на амбразуру.

– Изо всех сил стараюсь понять, доктор Уокер.

– Они дети Уильяма от первого брака, – заявил фон Хельрунг. Уокер рядом с ним вдруг замер, как будто его со всей силы ударили в спину.

– От первого брака? – осведомился управляющий.

– В Америке, до того, как он приехал сюда и познакомился с Изабель.

– Аннабель, – поправил его Уокер.

– Ja. Дети живут с нами – со мной. Моя жена умерла от водянки, – фон Хельрунг обнял меня за плечи. – Водянка.

– Что ж, – медленно сказал управляющий, – думаю, единственный способ прояснить это все – поговорить с мистером Боатменом.

– Ах-х! Mein Gott! – вскричал фон Хельрунг и согнулся в кресле.

– Вы собираетесь мне сказать, что мистер Боатмен умер, правильно? – уточнил управляющий. Самое смешное было то, думал я уже после всей этой истории, что это-то и была единственная крупица правды в нагромождении лжи.

Если бы на нашей стороне не выступал литературный кумир управляющего, не думаю, что наш плохо продуманный и еще хуже исполненный план увенчался бы успехом. Скорее всего, присутствие Конан Дойля спасло нас от перспективы быть вышвырнутыми из сумасшедшего дома пинком под зад – или запертыми в нем до той поры, пока квалифицированный приходящий врач нас не осмотрит.

– Боюсь, что на мне лежит доля ответственности за состояние мистера Генри, – сознался Конан Дойль.

– На вас, доктор Дойль?

– Исходя из того, что рассказал мне доктор Уокер, как минимум часть его бреда основывается на моих рассказах.

– И какая же это часть? Я много и долго беседовал с этим пациентом и не припоминаю…

– Ну, как минимум, род его занятий. Не такая уж разница между сыщиком-консультантом и охотником на монстров – больше различие, чем разница. И, конечно же, – непринужденно добавил он, пожав мощными плечами (Конан Дойль был заядлым игроком в крикет и гольф), – само имя.

– Чье имя?

– Мистера Генри. Не настоящее его имя, а то имя, которое он себе выбрал: Пеллинор Уортроп.

– Прошу простить меня, доктор Дойль. Не припомню в ваших работах такого имени.

– Потому что вы не американец. В Штатах Холмс известен как Уортроп.

– Правда?

– Изменить имя персонажа, чтобы угодить вкусам, принятым в конкретной культуре, не такое уж и редкое дело.

Управляющий выразил свое удивление. Он и понятия не имел, что британский Шерлок Холмс был американским Пеллинором Уортропом. Казалось, это потрясло его до глубины души, ведь если Холмс не был Холмсом, то он не был, в общем, и Холмсом!

– Можно мне теперь его повидать? – взмолился фон Хельрунг. – Уверяю вас, сэр, он узнает меня, своего отца, а если не меня, то Билли, своего сына. Мы бы забрали его с собой в Америку, но если вы не согласны, мы не сможем. Смилуйтесь и не отсылайте нас – по крайней мере, не дав возможность проститься!

Здесь управляющий смягчился. Сомневаюсь, что он хоть на секунду поверил в нашу нелепую историю, но теперь ему было любопытно – чрезвычайно любопытно – поглядеть, каков может быть финал этой странной пьесы. Он позвенел в колокольчик, и мгновение спустя появился смотритель палаты, в которой содержался Уортроп.

– Где нынче утром мистер Генри? – осведомился управляющий.

– Как обычно, сэр, в своей комнате. После завтрака я спросил, не хочет ли он прогуляться в саду, но он снова отказался.

– Он сегодня съел завтрак?

– Сэр, он запустил им мне в голову.

– Сегодня он не в настроении.

– В плохом настроении, сэр.

– Быть может, при виде посетителей он воспрянет духом. Пожалуйста, предупредите его. Мы вот-вот поднимемся, – он обернулся к нам. – На прошлой неделе мистер Генри прекратил голодовку – уже третью с его прибытия в Хэнвелл. «Я с радостью умер бы, – заявил он мне, – но будь я проклят, если доставлю вам такое удовольствие!» Должен сказать, доктор Уокер, ваш пациент развил до крайности сложную бредовую систему, самую детальную и тонкую из всех, что мне встречались. Он называет себя «натурфилософом в области ненормативной биологии», «монстрологом», одним из нескольких сотен ученых по всему миру, посвятивших себя изучению и уничтожению опасных биологических видов. В отношении этих животных он объявляет себя выдающимся экспертом и утверждает, будто принадлежит к «обществу» этих так называемых монстрологов, штаб-квартира которого находится в Нью-Йорке и председатель которого…