Посреди вагона закопченная печка-буржуйка с жестяной трубой сквозь крышу. Направо и налево нары в два яруса, на них матрасы, простыни, подушки. Одеяла не положены, укрываться мы будем шинелями. Где ваша шинель, товарищ гвардии ефрейтор? Вот она, на матрасе, забито место на втором ярусе справа, головой по ходу поезда – я не люблю, когда на меня дует, а после той истории с водою, на губе, вообще не выношу, если мне зябко. Колесников забил себе место напротив, лежит, присматривается, хорошо ли ему будет видно Германию. Вдоль теплушек ходят спиногрызы, приказывают двери закатить, оставив только щель для вентиляции. Поверху в вагоне четыре окошка такого размера, что в них не пролезть, как и в дверную щель под накидным запором. Все продумано в войсках, все предусмотрено. Но мы откатим дверь, как только тронемся и наберем приличный ход. Пока валяемся на нарах или сидим на длинной лавке у буржуйки и смотрим в щель, где серый с черным щебень насыпи, откос с зеленой травкой, кусок бетонного забора под колючкой, над ним вертикальная полоса белесого неба – ну как глаза у того немца.

Все неподвижно. Потом шаги и голоса, хруст щебенки, постылая морда сержанта в проеме. Колотят в дверь – откатываем. Два солдатика в полевой затертой форме грузят в теплушку большой армейский термос с чаем. Колесников орет: «А чё, жратвы-то не дадут?» В вагоне начинаются хождение и толкотня. Кто-то сунул руку с кружкой слишком глубоко, ошпарил себе пальцы, мат и хохот. Сержант накатывает дверь снаружи и требует установить запор. В полумраке лезем в вещмешки за сухпайком. Вагон жестко дергается – на тепловозе явно наши. Вокруг возня и ругань. Моя кружка свалилась с лавки и катится к двери. Бросаюсь за ней на карачках, под коленями мокро. Испортил дембельские брюки, пятно от чая здесь не выведешь. Мое место на лавке кто-то с хохотом занял, как в детской игре со стульями и лишней задницей. В пионерлагере я никогда в такую игру не выигрывал – большой, не успевал. Присаживаюсь с краешку на нижних нарах. Снаружи проплывает бетонный столб квадратного сечения. В Союзе столбы деревянные. Вот и поехал ты домой, товарищ гвардии ефрейтор. Занявший мое место тянет руку: давай, мол, кружку, зачерпну по новой. Валька шумит, чтобы открыли дверь. Я говорю, что рано, надо подальше отъехать. Да ни хера не рано, шумит Валька и сам идет к двери, шатаясь и растопырив руки – нас хорошо уже мотает на ходу.

Мы едем полем, потом лесом. Потом немецкая деревня с белыми домами, с малолитражками «Трабант» на подъездных дорожках, с подстриженными под овал деревьями, одинаковым белым штакетником в пояс – наших заборов здесь нет, немцы от мира не прячутся. Деревня уходит вниз, открывается широкая лощина, звук вокруг поезда меняется – мы въезжаем на мост. Сквозь перекрестное мелькание железных балок я вижу внизу черное распаханное поле, на нем фигурки в солдатской хэбэшке. Пока, ребята! Скоро вечер, приедет немец и покормит бутербродами с шипучим лимонадом. Не унывайте, пацаны, придет и ваше время.

Дверь откатили до упора. Все, кто сумел втиснуться, стоят в проеме, навалившись на поперечную доску, курят, вертят головами. Я курю, где сидел, роняю пепел на пол – потом выметем, в углу видел веник. Щелчком поверх голов выстреливаю свой окурок в небо. Надо поспать. Я ждал этих минут целых два года – и вот: устал и скучно. Зачифирить бы по-вечернему. Обычный чай в бумажных пачечках при шмоне отобрали, но у нас с Валькой чай в железных банках, сувенирный, с неграми на этикетке. Такой не отбирают, полагая, что если сувенирный, дорогой, то мы его переводить в чифирь не станем. Ну что тут скажешь? Идиоты... Однако дров возле буржуйки нет. Значит, обойдемся. Вообще пора бросать и отвыкать, иначе дома засмеют. Подушка хилая, а я люблю, чтоб голова была повыше. Устраиваюсь на боку, шинелью прикрываю ноги, китель внакидку поверх плеча – авось не помнется, – фуражку сую под подушку. Сапоги я поставил под нары и теперь беспокоюсь: а вдруг какой-нибудь дурак их в шутку ночью выкинет? Ну чем не шутка – дембель без сапог? Армейских шуток я боюсь, они непредсказуемые. Взрывпакет подбросить в полевой сортир, суровой ниткой член к кровати привязать, зубную пасту выдавить в сапог...

Вагон качает, надо спать. Не спится.

Когда до дембеля осталось меньше месяца, ко мне пришли. Никто не гоношился, не махал кулаками – передо мной особо не помашешь, пусть даже те четыре старика, что явились вечером в казарму, были равны со мной в правах. Я выгнал лишних из курилки, мы сели там и стали разбираться. Да, парни потеряли всё, когда нас с Валеркой застукали. Однако же и я всё потерял, и на губе отсидел, и под следствием.

К тому же парни знали про Караева, про мой чемодан и общак. Я ничего им не был должен, мог упереться и послать подальше – едва ли четверо на одного полезут, это против дедовских понятий. Беда была в том, что я сам чувствовал себя виноватым перед ними. Будь мы со Спиваком поосторожнее... В конце концов, рванули бы кустами, старлей в окно бы не полез, мы успевали смыться и мешок заныкать – потом пусть сколько хочет гнобит.

– Ладно, – говорю, – что вы конкретно предлагаете?

Оказалось, дембеля пришли не просто так права качать, они уже подсуетились малость.

– Много собрали?

– Да много, полный мешок почти.

– Что за хабар?

– Да как обычно.

У них был даже список с ценами: я посмотрел – цены нормальные, работать можно.

– «Ява» в мягких пачках или в жестких?

– Вроде в жестких.

– Знать надо... Кольца не возьму.

Дембеля вперебой убеждают меня, что кольца надо толкнуть обязательно. Всем известно о проблемах с ними, поэтому и цены низкие, можно закалымить хорошо. Еще раз смотрю список. Изрядно накопилось барахла с тех пор, как запугали самовольщиков. Дембеля уверяют: если я согласен, они по ротам еще соберут.

– Как навар будем делить?

– Поровну, на пятерых.

– А если бы вас десять человек пришло?

Парни замялись, крыть им нечем. Забор технического парка прямо за казармой – вперед прыжками, потом разделите на четверых. А не желаете – будет по-моему.

– Ваши собственные вещи есть в хабаре?

– Есть немного.

– Своим добром рискуете, не только чужим?

– Ты это брось, Серега, – говорит тот, кто держит себя старшим. Я его знаю: писарь из третьего батальона. Осенью в отпуск ездил, и с той поры толкнуть хабар ему никак не удается. – Давай без риска, на хер.

– И вы вещмешком по полку не несите. Частями, в карманах... Ару-каптерщика знаете? Вот ему и сдавайте.

– А как же «ВЭФ»? Он же здоровый, сука...

– Твой приемник, да? – спрашиваю писаря, но мог бы и не спрашивать. – Вот и придумай сам.

– Когда пойдешь?

– Так я вам и сказал. Да ладно, без обид, я сам еще не знаю. Как получится.

Давай без риска... Если меня заметут, я махом загремлю в дисбат. Зачем мне это надо? Может быть, я еще передумаю. С дембелями договариваюсь так: за пару дней они хабар стаскают к Аре и будут держать рты на замке. Если кто-то посторонний подойдет ко мне и намекнет, что слышал про ходку, – все отменяется. Назавтра вечером в каптерке узнаю: писарюга уже приволок свой радиоприемник – нагло приволок, открыто, и другие тоже принесли. Ара говорит, что зря я это делаю и надо бы толкнуть до кучи пару его «Командирских». Потом меня ловит в клубе Спивак. Ты что, одурел, говорит мне Валерка, по всему полку уже болтают. Дело гиблое, но если я решил идти, он пойдет тоже. Да ты не суетись, отвечаю, никуда я не пойду скорей всего. Сам понимаю, что опасно. А если пойду, то не раньше субботы, ночью, чтобы в воскресенье к вечеру вернуться. Только бы кросс не объявили в воскресенье – тогда не смыться, там по номерам считают. Валерка говорит, что дело дрянь, но он пойдет со мной в субботу, и надо бы узнать, какая рота будет в карауле. Да плюнь на все, говорю я Валерке. Никуда мы не пойдем. Пусть сами попробуют, если такие крутые...