Народ молчал, но Перикл уже знал, что он победил.

— Мы не можем и не желаем жить так, как хотят навязать нам это лакедемоняне. Ничто, слышите, ничто не побуждает Афины просить мира. Даже эта проклятая чума — именно из-за нее вы ополчились против меня. Что ж, так устроен человек. Мой друг Еврипид верно заметил: «Где счастье — там друзья». Но горе тому, от кого отворачивается удача.

Перикл сделал длительную паузу — странное дело, каждому, кто находился на площади, показалось, что первый стратег именно с ним встретился глазами.

Перикл вздохнул и как-то очень просто, как сосед, который просит у соседа сочувствия и понимания, произнес:

— Испытания, ниспосланные богами, следует переносить покорно, как неизбежное, а тяготы войны — мужественно. Так и прежде всегда было в Афинах, и ныне этот обычай не следует изменять. Проникнитесь сознанием, что город наш стяжал себе всесветную славу за то, что никогда не склонялся перед невзгодами, а на войне не щадил ни человеческих жизней, ни трудов, и потому до сей поры он на вершине могущества… А если нас теперь ненавидят, то это — общая участь всех, стремящихся господствовать над другими. Но тот, кто вызывает к себе неприязнь ради высшей цели, поступает правильно. Ведь неприязнь длится недолго, а блеск в настоящем и слава в будущем оставляют по себе вечную память. Вы же, помня и о том, что принесет славу в будущем и что не опозорит ныне, ревностно добивайтесь и той, и другой цели. С лакедемонянами же не вступайте ни в какие переговоры и не подавайте вида, что вас слишком тяготят теперешние невзгоды. Ведь те, кто меньше всего уязвимы душой в бедствиях и наиболее твердо противостоят им на деле, — самые доблестные как среди городов, так и среди отдельных граждан.[205]

— Они послушались тебя? — было первым вопросом Аспасии, как только супруг вернулся домой.

— Да. Что Ксантипп?

— Ему совсем плохо. Боюсь, до утра не доживет.

Ксантипп умер вечером следующего дня. Всю ночь Перикл просидел у тела покойного, и одним лишь богам было известно, о чем он думал, оставаясь наедине с сыном. На похоронах Перикл, враз постарев — на крупном лице резко проступили морщины, под голубыми глазами — черные ободья, не проронил ни слезинки. Теперь его законным наследником, продолжателем славного рода был один лишь Парал, и Перикл настрого приказал Евангелу, домочадцам беречь юношу от проклятой заразы. Но как убережешься от нее, если она была, кажется, разлита в самом воздухе Афин. В этом же самом воздухе копилась и всеобщая озлобленность против первого стратега. Да, народ больше уже не хотел замиряться со спартанцами, но жизнь, которая с каждым днем становилась все ужаснее — городские врата с крепкими засовами мало чем отличались от врат угрюмого подземного царства, заставляла сорвать на ком-нибудь зло. Лучшую кандидатуру для этого, как и ранее, представлял собой Перикл. Извечные враги аристократы распустили по городу слухи, что он якобы присвоил крупную сумму денег. Они, верно, и сами не надеялись, что зерна клеветы падут в благодатную почву: ведь не только Аттика, а вся Эллада преклонялась перед неподкупностью и бескорыстностью Перикла. В ежегодном финансовом отчете, предоставляемом народному собранию, как правило, значилась некая сумма с пометкой — «На необходимое». За ней скрывалась государственная тайна, известная одному Периклу да его нескольким доверенным лицам. Деньги эти шли на секретные дела: обычно на подкуп, в интересах Афин, каких-то важных персон из вражеского стана. Однако тот, кто хочет во что бы то ни стало найти козла отпущения, разглядит его даже в том, кто совсем не подходит на эту роль. Суд признал Перикла виновным и обязал его уплатить крупный денежный штраф — 50 талантов.[206]

— Они, видимо, думают, что я богат, как лидиец Крез, — удрученно улыбнулся Аспасии Перикл, стараясь ее, разгневанную, чуть успокоить этим сравнением.

— Надеюсь, теперь ты ненавидишь своих неблагодарных афинян? — запальчиво бросила мужу та.

— Нет, — ответил Перикл. — Я их жалею.

— Ты, оклеветанный, несправедливо наказанный, лишенный всех своих должностей, ты, кому в обозримом будущем власть уже недоступна, ты, одним махом превращенный в обычного афинянина, так легко прощаешь это своим не помнящим добра согражданам?

— Перестань, дорогая Аспасия, — поморщился Перикл. — Сейчас ты сама не заметила, как уподобилась им. Да, я не в восторге от афинян, я ими недоволен, как когда-то, по совсем другому поводу, бывал недоволен бедным Ксантиппом. Но все-таки, пойми, мне их жаль.

А через несколько дней лицо железного Перикла стало мокрым от слез — он плакал навзрыд, неутешно, не стесняясь своей слабости. Как речная вода рвет наконец запруду в самом уязвимом месте, так и эти слезы нашли брешь в феноменальной выдержке Олимпийца: чума отобрала у него последнюю надежду — умного, доброго, мягкого Парала. Возлагая на покойного венок, он впервые в жизни не справился с собой. Но афиняне его поняли: это и вправду жесточайший удар судьбы, когда прекращается твой род, когда некому будет оплакать тебя, некому будет тебя помнить, некому будет даже справить надлежащие обряды. Много кто вздрогнул при известии о смерти младшего сына Перикла: недоброе, ох, недоброе это предзнаменование для всего города, на который боги Олимпа обрушили свой гнев…

Сострат вышел из дому с утра, потому что оставаться там ему было совершенно невмоготу — волком, что ли, выть в четырех стенах? Жизнь, которой он так дорожил в последнее время, показалась ему теперь совершенно ненужной. Иногда он даже думал, что лучше бы ему размозжил голову тот огромный камень, что обрушился на красавца-великана Гиперида. Боги оказались бы к нему милосердными, если бы он, а не Гиперид, пал замертво под стенами Потидеи.

Клитагора, любимая жена Сострата, умерла у него на руках в тот самый день, когда он наконец переступил родной порог. Впрочем, на руках — сказано слишком громко. Желание жить тогда у Сострата было столь велико, что он даже боялся прикоснуться к умирающей — ее последние страдания облегчал верный раб Атис, беспрестанно поя ее холодной водой. Дом был полон тяжелыми запахами рвоты, нечистот — Клитагору мучил жесточайший понос, и Атис не успевал сменять подстилки. И еще один запах был просто непереносим — сладковатый, тошнотворный запах гноя, вытекавшего из лопнувших волдырей, которые обильно усеяли красивое дородное, сейчас нагое тело Клитагоры. Месяц назад, когда Сострат находился на войне, она похоронила младших сына и дочку, теперь вот настал ее черед. Была семья — и нет! Ни ум, ни сердце примириться с этим не могли.

— Я пойду на войну, отец, — сказал, не отрывая глаз от матери, старшенький Мнесарх. — Клянусь Афиной-Палладой, там я скорее останусь жив, чем здесь, где все пропитано заразой.

— Иди, сынок, — безучастно ответил Сострат. — Наверное, ты прав. Только, пожалуйста, береги себя, кроме тебя, у меня больше никого нет.