— Почему же Эндрюс сам об этом не доложил? — недовольно заметила леди Отуэй: она всегда очень огорчалась, если слуги вели себя не так, как положено.

Когда миссис Хилбери и Кэтрин спустились в холл, одетые для прогулки, общество уже горячо обсуждало планы на остаток дня. Открывались и закрывались многочисленные двери, два или три домочадца нерешительно топтались на лестнице, то поднимаясь на пару ступенек, то спускаясь; сам сэр Френсис с «Таймс» под мышкой вышел из кабинета, недовольный шумом и сквозняком от открытой двери, и по-своему навел порядок: тех, кто не хотел ехать, выставил во двор, а тех, кто как раз собирался, загнал в комнаты. Решено было, что миссис Хилбери, Кэтрин, Родни и Генри отправятся в Линкольн с кучером, а те, кто пожелает присоединиться к экскурсии, могут ехать следом на велосипедах или на тележке, запряженной пони. Всех приезжавших в Стогдон-Хаус следовало отправлять на прогулку в Линкольн — это соответствовало представлениям миссис Отуэй о правильном развлечении гостей, которое она вычитала из модных журналов; именно так развлекались на рождественских приемах у герцогов.

Лошади, запряженные в карету, были старые и толстые, однако же им удалось сдвинуть ее с места. Сам экипаж оказался тряским и неудобным, но на дверцах красовался чуть облупившийся герб семейства Отуэй. Леди Отуэй, стоя на верхней ступеньке крыльца и кутаясь в белую шаль, долго махала отъезжающим, пока они не скрылись из виду за густыми кустами лавра. Затем она вернулась в дом, довольная тем, как справилась со своей ролью, и вздыхая оттого, что никто из ее детей не желал играть своей.

Экипаж плавно катил по дороге, уходящей вдаль извилистой лентой. Миссис Хилбери пришла в приятное и рассеянное расположение духа: она смотрела на бегущие полосы зеленых изгородей, на взбухшие от влаги пашни, на нежно-голубое небо, и уже через пять минут пейзаж превратился в чудную пасторальную декорацию к драме человеческой жизни; затем она стала думать о садике возле сельского дома, с бледно-желтыми нарциссами над синей водой, и за этими разнообразными размышлениями и попытками сформулировать для себя две-три прелестные фразы она не заметила, что молодые люди едут почти в полном молчании. Разумеется, Генри взяли в компанию вопреки его воле, и он в отместку глядел на Кэтрин и Родни как человек, избавившийся от иллюзий; Кэтрин выглядела мрачной и подавленной. Когда Родни обращался к ней, она или хмыкала в ответ, или так вяло соглашалась, что следующее замечание Родни приходилось адресовать уже ее матери. Миссис Хилбери нравилась его почтительность, его манеры она считала образцовыми; и, когда показались колокольни и заводские трубы городка, она приободрилась и вспомнила ясное лето 1853 года, которое полностью соответствовало ее мечтам о счастливом будущем.

Тем временем другие путешественники приближались к Линкольну пешком. Раз или два в неделю в этот провинциальный городок стекаются обитатели всех окрестных ферм, придорожных домишек и домиков священнослужителей, и сегодня среди путников были Ральф Денем и Мэри Датчет. Не признавая торных дорог, они шли через поля, вовсе не думая о том, будет ли этот путь долгим или утомительным. Покинув дом приходского священника, они затеяли спор, под который так хорошо шагалось, что они без труда делали по четыре с лишним мили в час, и хотя в окрестном пейзаже присутствовали и ленты живых изгородей, и взбухшие от влаги поля, и нежно-голубое небо, ничего этого они не замечали. Потому что перед глазами у них были здания парламента и Уайтхолла[62]. Оба они принадлежали к классу, который утратил первородное право на эти великие институты и пытался выстроить для себя другие, согласно собственным представлениям о законе и гражданском управлении. Мэри, возможно, даже нарочно не соглашалась с Ральфом: ей нравилось спорить с ним, зная при этом, что он, хоть и мужчина, не делает ни малейших скидок на ее женский ум. Он спорил с ней так, как спорил бы, на верное, с братом. Однако в одном они были похожи: оба верили, что именно им надлежит взять на себя переустройство Англии. Оба полагали, что природа не слишком щедро одарила умом их нынешних наставников. И разумеется, им обоим нравилось вот так шагать по раскисшему полю, сосредоточенно щурясь от напора мыслей. Но в конце концов они дружно вздохнули, отправили все дальнейшие аргументы вольно парить в эмпиреях, где им самое место, и, опершись на калитку, впервые огляделись по сторонам. Ноги от долгой ходьбы гудели, но оба ощущали необычайную легкость и раскрепощенность, и Мэри, поддавшись внезапному приступу легкомыслия, подумала вдруг, что ей уже не важно, что будет дальше. Настолько не важно, что в следующий момент она вполне могла бы сказать Ральфу: «Я вас люблю, и это навсегда. Можете жениться на мне, можете меня бросить, думайте обо мне что угодно — я все приму с радостью». Однако в эту минуту и слова, и молчание принадлежали иному, нематериальному миру — поэтому она лишь сильнее сжала руки, глядя на бурый, словно тронутый ржавчиной лес в отдаленье, на голубеющие и зеленеющие просторы, подернутые бледной дымкой от ее разгоряченного дыхания. И это было как подбросить монетку и смотреть, что выпадет: сказать ли «Я люблю вас», или же «Я люблю этот зимний лес», или просто «Люблю! Я люблю…»

— Знаете, Мэри, — неожиданно нарушил ее размышления Ральф, — я решился.

Вероятно, ее беспечность была несколько преувеличенной, потому что после этих его слов от нее не осталось и следа. Все деревья разом исчезли, и, пока он продолжал, она отчетливо видела лишь собственную руку, лежавшую на верхней перекладине калитки.

— Я решился бросить работу и поселиться в этих краях. Надеюсь, вы расскажете мне о домике, о котором давеча упоминали. Полагаю, коттедж здесь найти нетрудно? — Все это он произносил нарочито беспечно, будто ждал, что она начнет его отговаривать.

Но она по-прежнему молчала, словно ожидала продолжения: ей казалось, что вот так, окольным путем, он подбирается к предложению руки и сердца.

— У меня больше нет сил сидеть в конторе, — добавил он. — Не знаю, что скажут домашние, но только я уверен, что прав. А вы как думаете?

— И вы будете здесь совсем один? — спросила она.

— Ну, может, приглашу какую-нибудь старушку за мной присматривать, — ответил он. — Я так устал от всего этого, — продолжал он, рывком открывая калитку. И они пошли рядом по мерзлому полю. — Знаете, Мэри, как это ужасно: изо дня в день делать то, что никому, абсолютно никому не нужно. Восемь лет я тянул эту лямку, но больше не намерен. Хотя вам, наверно, все это кажется чистым безумием?

Мэри взяла себя в руки.

— Отчего же. Я подозревала, что вы не очень счастливы, — произнесла она.

— Как вы догадались? — удивился он.

— Помните то утро на Линкольнз-Инн-Филдс? — сказала она.

— Да, — ответил Ральф, невольно замедляя шаг и вспоминая Кэтрин и известие о ее помолвке, багряные листья на парковой дорожке, бумаги на столе, ослепительно-белые под электрической лампой, ощущение полной безнадежности. — Вы правы, Мэри, — сказал он, делая над собой усилие, — хотя решительно не понимаю, как вы догадались.